Бомарше — Лекуантру, своему обвинителю. - Пьер Бомарше

Я исчерпал все обстоятельства дела и все статьи договора. Соблаговолите же теперь осведомить нас, о Лекуантр, за какие хищения мы, оба министра и я, должны ответить, подлежа личному задержанию? За какие хищения я обвинен, отдан под суд декретом? Почему все в моем доме опечатано, мое имущество конфисковано, моя жизнь в опасности и моя семья в отчаянии? А если вы не можете ответить, проявите справедливость, — и я на это рассчитываю, — просите вместе со мной отмены ужасного декрета. Значит ли это требовать от вас слишком многого? Узнаёте ли вы во мне старца, которого я сравнил с добряком Ламот-Ударом? Он простил грубое оскорбление, а я готов забыть пагубную ошибку. Но тот молодой человек свою вину исправил… И вы исправите вашу.

В результате всего этого нация вот уже год как должна мне семьсот пятьдесят тысяч франков, а также проценты с них; я ей не должен ни одного су; я никогда не просил, не требовал и не получал ни от кого пятьсот тысяч франков неустойки, как имели наглость заставить вас заявить в вашем обвинении; не получал я и другой неустойки — за падение курса ассигнаций, — вас заставили сказать и это, чтобы вызвать против меня гнев Конвента и народа, в расчете, что он, вновь помутившись рассудком, меня наконец прикончит! А меж тем, сударь, из-за этих мнимых хищений, приснившихся нашим министрам, страдаю я; вот уже три месяца, как мой дом опечатан, мой кредит расхищен, моя семья рыдает, я сам пять раз едва ускользал от смерти, мое состояние полетело к черту, я отсидел в Лондоне в тюрьме, и все потому, что, заставив Конвент отказаться от моих ружей, заставив его заявить, что он больше о них и слышать не хочет, и обрадовав этим, к нашему великому прискорбию, врагов Франции, мудрые и последовательные министры, которые задерживали оружие в Голландии и преднамеренно лишали вас этого оружия, пока оно вам принадлежало, о граждане законодатели, теперь, когда оно более вам не принадлежит, в ту самую минуту, когда вас заставляют от него отказаться, посылают отнять его военными средствами и, что хуже всего, делают это от нашего имени. В мировой истории, в истории министров, игравших роковую роль, не найдется примера столь наглых нарушений порядка, столь вызывающей издевки, столь глумливого злоупотребления министерской властью! Вот почему мои испуганные заимодавцы смотрели на меня как на человека погибшего, принесенного в жертву без стыда и совести, вот почему они арестовали меня за долги!

Я обхожу молчанием, о гражданин Лекуантр, ту более чем странную манеру оскорблять меня, на которую вас толкнули; вас, человека, как говорят, весьма гуманного; ни для кого не секрет, что в устах обвинителя сильные ругательства — слабые доводы!

Я не касаюсь расхищения, казны, к которому приводят все закупки, осуществляемые в Голландии любимчиками наших министров, поскольку это не имеет прямого отношения к моему делу, так же как и вопрос о фальшивомонетчиках, сумевших, благодаря тем же самым министрам, выбраться из амстердамской тюрьмы, куда засадил их г-н де Мольд; причем деньгами на их арест ссудил этого посла, совершенно лишенного средств, я, а эти злоумышленники, крайне опасные для государства, не перестают с той поры делать свое дело, отравляя Францию фальшивыми ассигнациями и причиняя ей огромный урон. Эти министры виновны в том, что ни разу не откликнулись на депеши нашего посла по этому вопросу; виновны в том, что ни разу не направили нарочного курьера с ответом ни по этому важному делу, ни по ряду других, затронутых в его письмах, если не считать чрезвычайного курьера, посланного Лебреном и получившего приказ загнать лошадей, но арестовать меня в Гааге, меня, предупредившего их, что я намерен вернуться в Париж и вынести наконец перед Конвентом на чистую воду их темные делишки! Я не скажу здесь больше ни слова об этом, потому что, когда меня станут допрашивать, пробьет час огласить факты, куда более доказанные, чем все те мерзости, которые они взвалили на меня.

Я подытоживаю эту пространную записку и вкратце повторю доводы в свое оправдание, которые уже хорошо известны.

В моем первом «Этапе» доказано, что я купил это оружие вовсе не для того, чтобы перепродать его нашим врагам и попытаться отнять его у Франции, как меня обвинили, но, напротив, потребовал от поставщика весьма высокой пени за продажу на сторону хотя бы одного ружья, с какой бы целью это ни было им сделано.

Что я не только не пытался снабдить отечество недоброкачественным оружием, но, напротив, принял все меры предосторожности, чтобы эти ружья были годными к употреблению, поскольку, купив их оптом, подверг впоследствии сортировке.

Что вы никогда не получали оружия ни из одной страны по такой низкой цене; что договор был заключен г-ном де Гравом в согласии и в соответствии с мнением тогдашнего Комитета по военным делам и что я оставил в залог семьсот сорок пять тысяч ливров в денежных бумагах, которые давали мне девять процентов пожизненной ренты, также удержанных вами, вы же выдали мне пятьсот тысяч франков ассигнациями, потерявшими 42 %, не платили никаких процентов и не вернули мне чистыми сто тысяч экю во флоринах.

В моем втором «Этапе» доказано, что наши враги, проведавшие обо всем, благодаря злокозненности канцелярий, наложили в Голландии оскорбительное эмбарго на это оружие; что я всячески добивался от наших министров (которые все выдавали себя за патриотов) помощи, чтобы снять это эмбарго, и что все мои усилия были тщетными.

В моем третьем «Этапе» доказано, что, когда я потребовал наконец того или иного решения от двух министров и трех комитетов, что позволило бы мне продать мои ружья на сторону, если в них, действительно, более не нуждались, — три объединенных комитета отвергли сделанное мною предложение забрать назад мои ружья.

Что они сами выдвинули статьи нового соглашения, закреплявшие это оружие за Францией; что они выразили мне бесконечную признательность за те огромные денежные жертвы, которые я охотно принес, чтобы добиться получения вами этого оружия, пойдя, вопреки собственным интересам, на все, что они сочли полезным для нации.

Что при выполнении договора все его статьи были нарушены в ущерб мне; что я вынес все это, не жалуясь, потому что речь шла о служении нации, интересы которой я ставлю выше своих собственных.

В моем четвертом «Этапе» слишком убедительно доказано, что, потеряв пять месяцев и изнурив восемь или десять министров, но так и не добившись никакой справедливости, к великому горю для моей страны, я наконец понял, что разгадка всего этого в желании новых министров, чтобы мои ружья перешли в руки их компаньонов, которые перепродадут их нации по цене гораздо более высокой, чем моя, и что мой отказ уступить ружья этим господам по семь флоринов восемь су за штуку привел меня в Аббатство, где мне повторили те же предложения, сопроводив их обещанием выручить меня из тюрьмы и снабдить прекрасным свидетельством, буде я соглашусь на их предложения в Аббатстве, где я, поскольку решительно отверг их, был бы убит 2 сентября, не получи я помощи, не имеющей никакого отношения к министрам, благодаря которой я вырвался из этого проклятого места и ускользнул от их смертоносных замыслов.

В моем пятом «Этапе» доказано, что Лебрен, Клавьер и прочие задержали во Франции г-на Лаога, моего представителя (на которого по договору была возложена передача ружей г-ну де Мольду), чтобы нельзя было покончить с этим делом, если я не уступлю оружия их привилегированному другу; что, разъяренный этими низкими интригами, я подал жалобу в Национальное собрание, которое отдало министру Лебрену приказ в двадцать четыре часа обеспечить мой отъезд, снабдив меня всем, что мне требовалось по договору, чтобы осуществить поставку оружия.

Что это министр дал слово, обязался все выполнить; что он заставил меня потерять еще восемь дней и уехать, так и не получив от него ни денег, ни залога, поверив его лукавым посулам, единственной целью которых было удалить меня из Франции, чтобы погубить окончательно, если я буду упорно отказываться от предложений их покупщика, отправленного ими в Голландию, чтобы возобновить мне предложения через нашего посла, которого я призываю в свидетели.