Евангелие от Робеспьера - Анатолий Гладилин

Повторим вопрос. На кого же мог опираться Робеспьер? Напомним, что он попал в странное положение. Разгромив эбертистов и дантонистов, – а ему казалось, что именно это диктуют задачи революции, – Робеспьер тем самым свел влияние революционной партии на нет. Еще один парадокс революции? Мы уже убедились, что в отношении к обеим фракциям у Робеспьера было много субъективного. Но ведь фракции Дантона и Эбера образовались но по прихоти их вождей. Кто же стоял за ними?

За Эбером шли городские массы, которые отдали революции все, не получив взамен ничего. Уже тысячи горожан погибли на войне, а фронт военных действий все разрастался. Революционный суд усердно гильотинировал богатых купцов и фабрикантов, а число безработных все увеличивалось. Менялись революционные лозунги, а жить становилось все хуже. Рабочим предлагали верить в светлое будущее, но страшно было подумать о завтрашнем дне. Им проповедовали новую гражданскую религию, некое сообщество добродетельных людей, но хлеба давали все меньше. Революция одерживала одну победу за другой, но городские низы стояли на пороге голодной смерти. Разочарованная, обозленная городская беднота видела свое спасение только в применении крайних мер. Вот почему она поддерживала Эбера.

За Дантоном стояла новая буржуазия. Во Франции сложились такие условия, благодаря которым люди, имеющие капитал, могли строить заводы и фабрики, развивать и расширять торговлю. Естественно, что некий гражданин Н. прежде всего заботился не о том, чтобы создать какое-то коллективное предприятие, которое будет приносить прибыль всем (если даже он хотел всеобщего материального равенства, он бы не знал, как этого добиться); он только помнил, каким малорентабельным было дореволюционное цеховое производство; он только знал, что надо делать, чтобы его завод, его фабрика, его торговая контора приносила ему прибыль. Но на пути к его личному обогащению стояли робеспьеровские комитеты.

Во что же верили соратники Робеспьера? Их идеалом было «всеобщее счастье»: в конце революции им виделась прекрасная республика счастливых людей, где царствуют умеренность, согласие, добродетель, где нет контрастов нищеты и богатства, где все люди бедны – в том смысле, что они не излишне богаты – и где, по возможности, все обладают собственностью.

Но кто же стоял за робеспьеровской партией?

Мы уже говорили, что, когда монтаньяры установили свою диктатуру, это означало, что к власти пришла мелкая буржуазия. Но мелкая буржуазия – это зыбкий, неустойчивый слой общества. Революционное правительство разделило помещичью землю между крестьянами, но в деревне шел процесс дифференциации: бедные крестьяне становились еще беднее, а богатые, скупая землю, – еще богаче. Мелкая городская буржуазия была тоже разнородна. Те, кому удавалось разбогатеть, естественно, начинали поддерживать дантонистов. Те, кто разорялся и терял свое имущество, обращали свои взоры к защитнику бедноты Эберу. Поэтому, стремясь удержать власть в своих руках, робеспьеровские комитеты вынуждены были наносить удары как направо, так и налево. Но после жерминаля, разгромив фракции, правительство все же должно было учитывать требования тех широких групп, которые ранее поддерживали Дантона или Эбера. Отсюда понятна фраза Матьеза, что «комитет… старался соблюсти интересы всех классов населения». Тем временем процесс дифференциации мелкой буржуазии все убыстрялся. Робеспьер думал, что возводимое им здание нового государства стоит на прочном каменном фундаменте, но оказалось, что он строил его на льду. Лед таял – здание шаталось.

Сторонники Робеспьера так пространно рассуждали на темы морали не от хорошей жизни и не потому, что любили красивые фразы. Они не могли найти выхода из экономических противоречий. Отсюда попытка Робеспьера ввести во Франции культ Верховного Существа и с помощью новой религии заставить парод идти к царству Добродетели по пути, указанному Провидением. Естественно, что новый культ не выдерживал критики, – отсюда утверждение Робеспьера, что «атеизм аристократичен» и несет народу хаос.

Новая религия не помогла. Здание добродетельного государства рушилось, казалось, вот-вот его разнесут по кусочкам, и охранять его можно было только с помощью террора.

Что же получается? Самым ярым «террористом» оказался человек, который среди всех французских революционеров выделялся как самый последовательный демократ?

Да разве может такое быть?

Да разве так должно быть?

Конечно, скажем мы, так не должно быть. Конечно, так неправильно. Но мы изучаем историю. А история нам рассказала как было. Да, так было. И одна из задач книги как раз в том, чтобы показать, как и почему менялся Робеспьер. Мы пытались проследить эволюцию, эволюцию политических взглядов, методов борьбы и характера нашего героя.

Не по злому умыслу противник смертной казни посылал лучших людей Франции на гильотину.

Человек, провозгласивший своим политическим кредо: «Народ всегда прав», – на закате своей политической карьеры не доверял народным обществам, не понимал тех людей, которые наиболее последовательно выражали настроения городской бедноты. Ведь уже в 93-м году Робеспьер считал «бешеных» только анархистами и карьеристами, а через год видел в эбертистах только сторонников Питта, только политических интриганов, стремящихся воспользоваться смутой и всевозможными трудностями, чтобы привести свою партию к власти.

Куда же девалась та объективность и трезвость оценок, которая была характерна для Робеспьера в первые годы революции?

Но, вероятно, Робеспьер потому не доверял народным обществам и не стремился опереться на народные массы, что, в свою очередь, был ограничен рамками своей эпохи, своего понимания возможностей революции. Он не мог дать то, что народ требовал.

Мы следили за тем, как менялся Робеспьер. И в этой эволюции была не его вина – была его беда. Да только ли его?

Карл Маркс писал: «Господство террора во Франции могло поэтому послужить лишь к тому, чтобы ударами своего страшного молота стереть сразу, как по волшебству, все феодальные руины с лица Франции. Буржуазия с ее тревожной осмотрительностью не справилась бы с такой работой в течение десятилетий, кровавые действия народа лишь выровняли ей дорогу». То есть страшная робеспьеровская машина нужна была для того, чтобы разрушить все феодальные устои (это и означало – довести революцию до конца) и тем самым направить Францию на путь буржуазного развития. Но, совершив этот подвиг, сама робеспьеровская партия должна была погибнуть.

В этом парадоксе нет ничего парадоксального. Это, как говорят биологи, закон природы. Недаром уже в 1795 году один из депутатов Совета пятисот высказался в том смысле, что мы за последние пять лет пережили шесть столетий.

Но как понять эту жестокую закономерность живым людям, самим участникам великой драмы? Пламенные революционеры, они готовы были умереть за Идею, за Дело, которое они считали правым. Но они не понимали, что должны были умереть ради этой Идеи, ради этого Дела, – иначе стали бы помехой и остановили революцию. Действительно, мог бы Барнав сложа руки спокойно наблюдать, как рушится конституционная монархия? Могли ли жирондисты добровольно уступить власть мелкой буржуазии и смириться с террором монтаньяров? Разве в силах Робеспьера и Сен-Жюста было вынести зрелище буржуазной оргии, которая началась после термидора?

Жирондисты на своем судебном процессе пытались защищаться. Им казалось чудовищным и нелепым, что они, люди, которым революция стольким обязана, погибают от руки самой революции. Они были уверены, что якобинцы просто нарушают все законы. На самом деле якобинцы, нарушая формальные юридические законы, подчинялись единственно правильному закону – закону революции. Жирондисты должны были погибнуть ради того, чтобы в конечном счете восторжествовали те идеи, которым они посвятили свою жизнь.

Герцог Орлеанский, он же Филипп Эгалите, человек, много сделавший для революционной Франции, как он мог осознать, что наступило время, когда его имя стало помехой якобинцам? И якобинцам, чтобы снять с себя обвинение, будто они хотят привести к власти другую царственную династию (обвинение очень популярное), потребовалось пожертвовать герцогом Орлеанским.

Эбер разжег гигантский костер террора. Не будем сейчас останавливаться на недостатках и просчетах его политики. Но он четко выражал настроения парижской бедноты. Но где, где был тот самый день, когда он обязан был остановиться? Ведь Эбер был нормальным человеком со всеми сложностями своего характера. На него сыпались оскорбления дантонистов. Он хотел им отомстить. Подготовку к восстанию он начал не для сведения личных счетов, а потому, что полагал добиться главного – ликвидации дантонистов, то есть, в его представлении, еще одной Жиронды. Успех восстания передал бы всю власть народным низам. Но была ли городская беднота готова к установлению своей диктатуры?