Любовь в седьмом вагоне - Ольга Славникова

– А че, паровоз сделать запросто, – громко заявила Машка.

– Надо сварку починить, – сказала Фекла, вытирая лицо грубо порыжевшим носовым платком.

С этого дня во вверенных попечению Феклы заброшенных цехах стали происходить таинственные события. Сестры вскрыли заросшее крапивой до самых ржавых запоров маленькое депо. Там, в застывшем, будто мармелад, машинном масле, в прогорклой пыли, в косых и тусклых, почему-то с сильной синью, солнечных лучах обнаружились памятные с детства дощатые вагончики и маленький, совершенно выпотрошенный тепловоз, похожий коробчатостью и решетчатой сеткой на носу, на советский транзисторный приемник. Осмотревшись, сестры снова заперли депо изнутри и стали ходить туда ежедневно, забирая с собой Вовку с Витькой, кастрюлю картошки и банку молока. Обитатели поселка очень скоро ощутили отсутствие сестер: без наладчиц самогонное производство стало сильно барахлить. Высланные к цехам делегаты от населения видели, как Машка несет, держа клещами, сырой и красный кус раскаленного металла, как Фекла, с железным щитком на лице, варит толстый шов на боку громадного котла, и полоса стекла на щитке играет гладким белым огнем. Что касается самогонных аппаратов, то сестры теперь выходили только на самые аварийные вызовы и брали уже не тушенкой, фланелью и марлей, а живыми деньгами, которые мало у кого имелись. Деньги сестры тратили на электроды для сварки и кое-какие запчасти.

В июле, в жару, когда подсохшее болото пахло паленой шерстью, сестры предприняли дальний поход. На шаткую узкоколейку они поставили легкую дрезину, на дрезину погрузили Вовку с Витькой, палатку, припасы, инструмент. Двигаясь по десять километров в день, сестры проверяли пути, сшивали, где надо, разболтавшиеся рельсы, заменяли сгнившие шпалы свежими чурбаками. В то лето обочины узкоколейки густо заросли мохнатыми, почти что хвойными кустами мелкой ромашки, высокими розовыми стрелами иван-чая; в горячих, распаренных цветах лениво перелетали бледные бабочки, которым, казалось, были тяжелы их большие плоские крылья; пчелы, завязываясь живыми полосатыми узелками, сосали из венчиков пьяный нектар. Вовку и Витьку с аппетитом, докрасна, ели комары, близнецы с аппетитом лопали, свистя виляющими макаронинами, походный суп – а однажды приволокли из зарослей, держа ее в четыре руки, будто шланг под сильным водяным напором, толстую гадюку. «Чугунный колесопровод! Чугунный колесопровод!» – во все горло распевала Машка, и эхо возвращалось по неживой узкоколейке, будто призрачный паровозный гудок. Так прошли все сто двадцать километров, отделявших Медянку от райцентра. В райцентре рельсы заканчивались странно: прямо в сорняках, в глухом тупике, перед пологой двугорбой свалкой, нежно горевшей битым стеклом. Зато вдоль бетонного забора тянулась узкая, будто бревно через овраг, твердая тропинка, буквально через десять минут выводившая к пыльной и многолюдной автобусной остановке.

Вернувшись из райцентра на дрезине, гладко бежавшей по заблестевшим рельсам, Фекла другими, словно горячей водой промытыми глазами увидала житье поселка Медянка. Что-то с ней случилось с опозданием на двадцать лет. Она увидала похожих на тряпичные личинки беззубых старух, шаркавших с пустыми кирзовыми сумками в почти всегда закрытый магазин. Она увидала фельдшерский пункт с холодной, застарелой темнотой в единственном окошке, библиотеку со сломанным крыльцом; всюду на дверях висели, будто мужские неработающие органы, ржавые замки. Прежде вовсе не замечая поселковых мужиков, заросших и козлоногих, Фекла вдруг встала вспоминать их же молодыми. Вот этот, с мутными глазами в бурых сургучах, был когда-то Митькой Шутовым, одноклассником, подарившим Фекле на Восьмое марта красивую открытку. Вот этот, в драной телогрейке на голые ребра – кто-то из братьев Колесниковых, Славка либо Севка. Который из двоих – по пустому лицу с беззубым ртом, похожему на отвисший карман с дырой, разобрать было невозможно, но именно из-за этой неузнаваемости – откуда-то становилось понятно, что один из братьев помер. Но особенно резко и ясно Фекла увидела детей. Бабы рожали то и дело, детей было много, их угловатые, обритые, намазанные зеленкой головы напоминали яблочки-дички, недозрелые и уже побитые, гроздьями по пять-шесть штук на каждую семью. Вдруг душа Феклы, доселе спящая, рванулась, за себя и за всех поселковых, в широкий мир. Душа кричала, как птица или паровоз, ночами Фекле снились бегущие рельсы, словно гигантская швейная машинка сострачивала вместе два куска туманного пространства, и в разрывах густого, с искрами, паровозного дыма проступал большой ступенчатый город, где над каждым домом – нарядный, будто новогодняя елка, башенный кран.

И вот тридцатого августа, в полдень, паровоз сестер Черепановых, сопя, вышел из депо. Был он нетяжел и невелик, напоминал, действительно, старинную зингеровскую швейную машинку, поставленную на взятые от маленького тепловоза колесные пары. На открытом тендере вздыхал и шепелявил громадный чан с брагой, под чаном потрескивала и калилась небольшая чугунная печка, и змеевик, пройдя через резервуар с водой, уходил, как нитка в швейный механизм, в паровозную топку. Из четырех разрушенных вагончиков сестры собрали два и покрасили их изумрудно-зеленой масляной краской, не до конца просохшей. Впереди, на морде паровоза, где в советские времена делали красную звезду, Машка намалевала улыбающуюся физиономию не то дворняги, не то огромной черноухой мыши, срисованную с красивого золотого фантика от жвачки.

Поглазеть на пышущее диво собралась половина поселка.

– Внимание! – Фекла, высунувшись из кабины машиниста размером с огородный туалет, кричала в старый насморочный мегафон. – Завтра утром! В восемь утра! Едем в район! Детей записывать в школу! Каждый день возить будем! Пока без билетов, бесплатно!

– Это ще, на шамогонке поедет паровоз? – вылез вперед, шатаясь в полупустых сапогах, расхристанный Колесников, Славка либо Севка. – Ты лущще мне шамогонку шлей! Я шам твои телешки в район поташшу!

– Ага, потащит он! На четвереньках! Железный конь! – раздались из толпы громкие женские голоса.

– А че! Могу! – не унимался Колесников. – Ептыть, это што за Петрович?! – изумился он вдруг, тыча грязным, как морковь, указательным пальцем в сторону украшавшей паровоз черноухой зверюги.

– Какой вам Петрович, это из мультфильма, – сердито поправила вытаращенного Колесникова семилетняя Валька Зашихина, у которой дома был почти исправный, только иногда заливавший передачу как бы розовой брагой, телевизор «Горизонт».

– Фекла Алексанна, да кто же наших в школу запишет? – крикнула жившая через улицу от Черепановых голосистая Верка Круглова, мать пятерых белобрысых, тощих, как комары, девчонок-погодков. – Там у самих классы переполнены! В интернат и то не берут!