Василий Голицын. Игра судьбы - Руфин Гордин

Но уж давно забавы эти были оставлены. Не до них было. Князь Василий всем своим естеством, всею кожей ощущал, как сгущается воздух, как над головою начинают наползать тучи. Ждал, вот-вот грянет гром, разразится гроза. Но пока Бог миловал.

Сейчас он ехал к братцу Борису: донесли ему, что прибыл он из своего монастырского плена. Путь был недальний — всего полверсты, на Волхонку. Там у князя Бориса были родовые палаты.

Когда князь Василий вошел, у братца стоял дым коромыслом. За длинным столом бражничало четверо. У всех изо ртов торчали глиняные трубки — заразу эту насадили голландцы. Дух стоял тяжелый, и князь Василий поморщился.

— Ага, брат Васенька пожаловал! — воскликнул князь Борис. — Садись, садись, друг любезный. А я, вишь, от мин херца Питера сбежал. Все потехи марсовы, все рать на рать, — надоело, мочи нет.

Похоже, не один штоф опрокинул в себя брат.

— Ты погляди, какова у меня тройка: Машка, Агашка да Грушка-душка. А ну девки, покажите братцу, каковы вы есть в пляске.

Только тут князь Василий заметил за дымной завесой, окутывавшей трапезную, тройку полуголых девиц. Срам был прикрыт неким подобием юбчонки, а на грудях болтались бубенцы и колокольцы.

Девки выкатились на середину зала и пустились в пляс. Бубенцы и колокольцы мелодично позванивали. Это была и в самом деле тройка: князь Василий заметил, что их связывает нечто вроде сбруи с тележкою позади.

Князь Борис неожиданно плюхнулся на тележку и гикнул:

— Эй вы, удалые, покатайте своего повелителя! Ха-ха-ха! Они меня и в баньке возят. Токмо каждая в отдельности. Оченно забористые девки. Ха-ха-ха! Хошь, они и тебя прокатят, брат Вася. Они все покладистые, а чуть что — на конюшню!

— У меня свои не хуже, — сказал князь Василий. — Впрочем, вот эта и в самом деле хороша.

— Вестимо. Это Грушенька, моя душенька. Я там, у Троицы, вел жизнь великопостную, ну и изнемог. Говорю Питеру — пусти дядю душу отвести. Ха-ха-ха! Она меня жалует, правда, Груша? Обними-ка меня, Грушенька.

— Бубенцы мешают, князь. Дозволь снять.

— В-ве-ликодушно дозволяю.

Груша вскочила к князю на колени, обняла его голыми руками и прильнула к нему губами.

— Хор-рошо! — выдохнул князь. — Дай-ка сосочек, эвон какой он у тебя полный да упругий! Ох, Грушка, распалила ты меня. Погоди же, потащу тебя в опочивальню. А ты князь, мой братец, отчего не пьешь? Агаша, налей-ка брату моему ученому ендовку.

Сумрачен бы князь Василий, когда вошел в трапезную, а тут поневоле отмяк. После первой ендовы с медовухой последовала вторая. Потом пили фряжское, потом рейнское…

У брата Бориса был чуть ли не первый погреб на Москве. И вскоре князь Василий забыл, зачем ехал. Ежели бы не этот въедливый табачный дым, он бы не так охмелел. А тут еще и девица Машка уселась к нему на колени и совершенно бесцеремонно запустила руку куда не следовало.

— Ай, господин, просится, хочет. А чего — не знаю. — И она расхохоталась деланным смехом.

— Зато я знаю, — заплетающимся голосом проговорил князь Василий и потянул Машку в соседнюю горницу с полатями. Но он был так распален, что мгновенно извергнулся.

— Эх, весь запал впустую пропал, — с сожалением протянула Машка. — Поторопился ты, господин мой. Теперя тебя не воскресишь. Отпел ты свой молебен.

— Н-не… Вос… — пробормотал он и мгновенно уснул.

Сон его был краток. Проснувшись, князь долго не мог прийти в себя. Где он? Что с ним было? Уж не дьявольским ли наваждением перенесен сюда из своих покоев? Князь Василий полежал не двигаясь еще некоторое время, и тогда все всплыло в памяти. Да ведь он у братца, князя Бориса, и ехал сюда по делу! О, Господи, грех-то какой!

Князь Василий сполз с полатей, и, чувствуя во всем теле изломанность, а во рту отвратительную залежалость, на неверных ногах поплелся в трапезную. Картина, открывшаяся его взору, удручала: все лежали вповалку. Князь Борис лежал в углу в обнимку со своей Грушкою, рот у него был разверст, язык вывален, исторгая не то храп, не то бульканье.

Князь Василий припал к кувшину. Оказалась в нем не брага, а квас. Он пил и пил, не в силах утолить жажду. Поняв, что дела не сладить, он вышел во двор. Выездные его дремали — кто на козлах, кто прямо под пролеткою, а оба гайдука играли в кости.

«Экий конфуз, — думал он. — И как это меня угораздило! Впрочем, а что я мог? Да и можно ли было толковать с Борисом всерьез».

И снова сомнение охватило его. А стоит ли с братцем затевать этот разговор — значимая ли он величина в глазах молодого царя? Брат Иван, тот несколько серьезней, но зато менее прилежит к царскому двору…

Так ничего и не решив, приказал везти себя домой. Все как-то опостылело. Бросить хлопоты и ждать, когда все само решится? Быть может, так надобно и поступить. Царь Петрушка неуправляем, вряд ли кто-нибудь из бояр имеет на него влияние… «А что, если? — мелькнула у него мысль. — Что, если напустить на него иноземцев? Пусть они, кто-нибудь из его, князя Василия, доброжелателей поговорят с молодым царем о том, каков он есть, о его доблестях, о его познаниях, об уме и многоязычности, о взглядах, не уступающих взглядам французских, голландских и иных мыслителей и политиков… Да, пожалуй. Пожалуй, это верней…»

Беспокойная мысль князя Василия металась из угла в угол. Вариантов было не так много, и все он перебрал. Ни один не казался ему вполне надежным. Но когда над твоей головой занесен меч, поневоле будешь хвататься хоть за соломинку.

А советчиков ему не надобно. Он сам себе главный советчик. И в отличие от царевны Софьи, не знающей, за что ухватиться, и окружившей себя множеством людей с советами — от знахарок и травниц до юродивых и шелудивых колдунов. Всем она внимает, все советы принимает, все исполняет, благочестива и богомольна сама, бьет поклоны, как ее брат царь Иван — Иоанн Пятый.

Князь Василий не был ни суеверен, ни богомолен. Обряды старался блюсти, дабы не косились. Моленной в доме не держал, а хаживал в ближнюю церковь Параскевы Пятницы. Не Бог весть какова святая, а храм во имя ее поставили. Любовался иконами старого благолепного письма, хотя и Симона Ушакова почитал за большой талант. Тем более что в его иконописи уже чувствовались влияния прославленных живописцев Италии и Голландии.

Худо было у него на душе, смутно. Сидя в кресле, вслушивался он в мелодичный звон напольных часов французской работы. Они неумолимо отсчитывали время. Его уходящее время.

Глава пятнадцатая

Тяжек царский венец

Царю застят, народ напастят.

Царь гладит, а бояре скребут.

Не держи двора близ княжьих хором.

Бог помилует, так и царь пожалует.

А как на великих государей одежду и диодиму и шапку и животворящий крест возложили и скифетры и державы в руки отдали и стали петь многолетие всем собором и потом на крылосех и стал светейший патриарх и все власти и бояре и околничие и дурные и ближние люди всяких чинов здравствовать и великим государем на их превысочайшем престоле.

А как венчали великих государей и на чертежном месте стояли бояре… А шапки несли, в которых великие государи пришли в Собор, и жезлы стольники, и ближняя люди: Алексей Матвеев сын Милославской, Иван Афанасьев сын Матюшкин.

А великих государей вели под руки:

Царя и великаго князя Иоанна Алексеевича дядки: боярин князь Петр Иванович Прозоровской, да околничей Борис Гаврилович Юшков.

Царя и великаго князя Петра Алексеевича дядки: боярин Родион Матвеевич, да столник и ближней человек Тихон Никитин сын Стрешнев.

А за великими государями были спалники все но списку.

А перед стрепнею шли: Царя и великого князя Иоанна Алексеевича столник и ближней человек Юрья Федорович сын Лодыже некой.

Царя и великого князя Петра Алексеевича столник Алексей Прокофьев сын Саковнин.

А обедню изволили слушать на своем царском месте после херувимской приходили великия государи к царским дверям и на них надевал светейший патриарх чепи по их царское чину… И Царские двери отворили и вышел светейший патриарх с властьми и снимали с них великих государей шапки и диодимы и помазывал святым миром на челе и на затылке и на ланитах и на сердце и опять на них надевали, и облача их, перепоясали лентяем…

Главным гнездом Милославских стало Измайлово. Обитал там первый из Милославских, благоверный царь и великий князь великий государь Иоанн V Алексеевич. На Москве, в соборах Кремлевских да дворцах, появлялся он лишь тогда, когда призывался к царской службе. Однако, зная его нелюбовь ко всякого рода беспокойству, младший брат царь Петр Алексеевич, жалеючи недужного, призывал его все реже и реже. Младший взял верх над старшим. Иван, будучи нрава кроткого, не протестовал.