Глухая рамень - Александр Патреев

— Послушай, Авдей Степаныч… — Горбатов повернулся к Бережнову, остановясь у порога. — Представь себе — война вдруг, мы опять, как в девятнадцатом, окружены врагами, повсюду фронт… Какую позицию, чей стан выбрал бы тогда он?

— Кто? Шейкин?

— Нет, Вершинин. — Алексей заметил, что Ариша при этом вздрогнула и наклонилась, к дочкиной постели еще ниже.

Задумчиво и сухо Бережнов поглядел себе на ладонь, словно там и были написаны его мысли:

— Я уже думал об этом. Он может повредить нам… А с работы снять — тоже хорошего мало.

Горбатов продолжал:

— Удивительная теория… Когда он пришел к этому?.. Он убежден, что жизнь одинакова при любом социальном строе… И он не одинок — этот инженер-философ. У него немало «родственников». Только те более активны, а этот — просто кабинетный мыслитель… до поры… А там — черт его знает!

— Ну что ж, подождем, посмотрим. Пока ведь работает не плохо? — раздумчиво, как бы припоминая, произнес Авдей.

Собираясь уходить, директор протянул Арише руку и полуофициальным тоном сказал:

— В щитковый вселяю послезавтра Сотина и Якуба, а через недельку и вы зовите на новоселье. — И широко улыбнулся.

Ариша остановила его у порога:

— Вы, Авдей Степаныч, возражать не будете?.. Я хочу поступить на работу.

Он обменялся взглядом с Горбатовым: у того от удивления и неожиданности вспрыгнули на лоб брови. Не желая быть свидетелем назревающего спора, Авдей поторопился уйти, пошутив:

— Не возражаю… Одним ударником будет больше.

Какими-то путями и до него дошел слух о неблагополучии в этой семье, но Горбатов утаивал, а Бережнов, жалея о случившемся, все стеснялся спросить, откладывая до более удобного случая.

Ариша принялась убирать со стола посуду. Алексей подошел к детской кроватке и прислушался: Катя спала.

— Ты скучала? — спросил он вполголоса, чтобы не потревожить сна ребенка.

— А как ты думаешь? — Она понесла к буфету стеклянную вазочку, которую купила сама накануне замужества.

— О чем ты плакала?

— По хорошей жизни.

— Почему не посоветовалась о работе?

— Не с кем было. — Ваза выскользнула из рук, и только случайно Ариша поймала ее на лету. Перемывая посуду, она ни разу не взглянула на мужа.

С горечью и досадой он отошел к окну, где стоял на полу в кадочке высокий, почти до потолка фикус — Наталкин питомец; оглядел его продолговатые, тяжело повисающие листья, потрогал их плотные вощаные края, — и стало еще тяжелее на сердце…

За стеной у крыльца заскрипели чьи-то шаги, потом в сенях: очевидно, возвращалась Наталка… Разговор пришлось отложить.

Утром, улучив минуту, когда Ариша ушла за водой, а Горбатов, собираясь на работу, намеренно задержался у вешалки, Наталка таинственно подманила его к печке и торопливо зашептала:

— Алексей Иваныч… ты надолго-то не отлучайся… скучает она… А примета такая есть: коли молодая баба одна, да к тому же скучливая, — за ее голову ручаться нельзя… Понял, что ли?.. Не сердись… Мне ведь вас всех жалко.

Он ответил глубоким вздохом.

Глава II

Дружба остыла

Тоскливые думы об Игоре не затихали с месяц. Потом постепенно стали спадать, приходить реже… Только забвенье излечивает такие раны, и скорее заживают они, если меньше думать о них…

Ефрем Герасимыч, закончив дела в Ольховке, возвращался во Вьяс — не проезжей проселочной дорогой, а прямо по лежневой ледянке, чтобы проверить ее состояние. На всей ее длине — в двенадцать километров — он только в двух местах нашел выбоины… Надо сказать, подумал он, чтобы исправили…

Породистый золотисто-рыжий Зазор — жеребец-пятилеток, не чувствуя тяжести, нес кошевые санки, строптиво подогнув могучую шею. Пушистые снега на лесных полянах блестели, искрились, утомляя глаза, но Сотин пристально смотрел на ту кулису, где зимовали под сугробами молоденькие сосны, посаженные его руками семь лет назад…

Практического склада человек, он, любя лес и веря в силу человеческих деяний, отчетливо представлял себе, что будет здесь через сорок, пятьдесят лет… Шумят уже высокие сосны — с прямыми стволами, с шелушащейся кожицею вверху. Незаметно от людей заселила их всякая лесная живность… Появились ушастые, трусливые зайчишки, шустрые и сметливые белки с черными, как пуговки, глазами; прошагает иногда топтыгин, оглядываясь по сторонам, прорыщет серый в поисках добычи; осторожно пройдет сквозь чащу к реке на водопой умный, благородный лось с послушной самкой, с маленьким неуклюжим лосенком, показывая обоим только ему приметную тропу. И даже кукушка, сидя над чужим гнездом, кому-то отсчитывает сроки… Год за годом продолжается лесная жизнь, как и во всяком другом лесу, что не сажали человеческие руки…

У каждого деревца свой нрав и сила, свои желания, своя судьба, своя способность устоять в борьбе, — и надо потрудиться много, чтобы уберечь каждое от бесчисленного множества больших и малых невзгод.

Богатые сокровища зеленых дворцов очень легко расхитить, исчерпать до конца, — и Сотин, при поддержке Бережнова, немало отдал усилий, чтоб ежегодный план порубок возмещался размером новых насаждений… Уже растут саженцы в Ольховке, в Зюздине, на полянах в Красном Бору…

Было бы неплохо, подумал он, написать книжку об этом опыте. Новое катище, где вяжут плоты, эстакады, лежневые и ледяные дороги, расширение производства лучших сортов древесины, углежжение, американские разводки для пил, по-своему переиначенные Сотиным… Полезно на ее страницах рассказать о людях, дать фотографии достойных умельцев лесного дела, и в придачу ко всему — картины хвойного леса… И почему бы эту книгу не написать им вдвоем с Вершининым, у которого есть искусство точной и даже красивой речи?.. По осени его статья была помещена в краевой газете, и Сотин, прочтя ее с приятным удивлением, поздравил удачливого друга с «талантом и успехом»… Наверно, с тех пор и зародилась у Вершинина мысль расширить тему — только слишком долго затянул он сроки. Быть может, нуждается в практических советах, в характеристиках людей?.. У Сотина найдется чем восполнить эти пробелы…

Он сдал Зазора конюху, а сам, не заходя домой, пошел к Петру Николаевичу. Тот встретил его у двери, сам подал стул. Параня, сидя на корточках перед подтопком, разжигала сосновую щепу берестой, и когда принялось гореть, огонь осветил сухое, почти без кровинки, лицо старухи.

— Если хотите, Ефрем Герасимыч, самоварчик поставлю, — предложила она.

Сотин мягко отклонил услугу.

— Ну, как живем? — спросил он Вершинина, усаживаясь ближе к столу.

На его высоченных валенках видны мелкие комки оттаивающего снега, волосы прилипли ко лбу, мороз и движение разрумянили его свежее лицо с родинкой над левой бровью. Выражение глаз энергичное, настойчивое и чуть-чуть возбужденное.

«Вот он, карьерист, идущий в гору», — подумал с неприязнью Вершинин. И сказал:

— Живем по-прежнему, потихоньку, без шума. Столовую выстроил, в щитковом сложил печи, в бараках докончил отделку дверей и рам. Видал, наверное? — Петр Николаевич сделал небольшую паузу. — Я говорил с Бережновым: ты можешь переезжать на новую квартиру, Якуб — тоже.

— Хорошо… отлично. — И Сотин погладил себе колено. — А ты? А Горбатов?

— Мы после вас. Героев в первую очередь.

Последнюю фразу Вершинин произнес не то с завистью, не то с иронией.

Сотин умолк, несколько озадаченный: не иначе что-то произошло здесь в его отсутствие, но не решился спросить, полагая, что Вершинин расскажет сам. Ефрем Герасимович попросил папироску, Вершинин молча придвинул портсигар.

— Да… ты кончил книжку для лесорубов? — спросил Сотин, чтобы хоть что-нибудь сказать.

— Нет… И не буду.

— Напрасно. Ты, должно быть, просто не учитываешь, насколько важна и необходима нам такая книжка.

— «Нам»? — Вершинин неопределенно намекал на что-то.

— Да, нам… всему производству. Между прочим, опять был в Ольховке — там все благополучно пока… Так вот, я с лесорубами везде разговаривал. Все жалуются: нет для них книг по производству, нечего читать. Огромная была бы польза. Я сам собирался написать брошюрку, но нет литературной фантазии. У тебя бы вышло. Не держи капитал на запоре, отдай, у кого взял, — народу… Или — давай вместе?

Вершинин молчал, доставая с этажерки толстую книгу, не выказывая никакого внимания ни Сотину, ни тому, о чем говорил он.

А Сотин продолжал:

— Горбатов поделился своими соображениями насчет твоих записей. Меня, признаться, это крайне удивило: ты ведь никогда ничего не говорил мне… Какой-нибудь краснобай на моем месте сказал бы тебе вот что: «Я не приемлю твоих заветов…» А я просто: брось ты свою философию и пиши то, что будет иметь общественную, производственную пользу… Помнишь, я советовал тебе?.. Ведь какая нужда в такой брошюрке!.. У тебя дар есть, пиши… а я помогу: цифирь всякую дам, материалов у меня много, и если хочешь, соберу еще.