Мои воспоминания. Под властью трех царей - Елизавета Алексеевна Нарышкина

inviterai pas à mes petits jours»[482]. И я благодарила великую княгиню и потом с улыбкой подумала, что предмет моей благодарности должен был казаться ей необычайным. Нередко Мария Максимилиановна нам говорила: «Maman vous fait dire que nous aurons du monde tel jour — les portes vous sont ouvertes, mais vous pouvez faire comme vous voulez»[483]. Взамен решительно изгнанных танцев в этом году выдумали кататься на коньках, что тогда было новизной в обществе; каток был устроен в садике Мариинского дворца, и великая княгиня Александра Иосифовна сочинила и нарисовала форму меховых шапочек, тогда еще не существовавших и получивших с тех пор такое всеобщее распространение. На каток приезжали тоже молодые великие князья, сыновья Государя. Потом это удовольствие было перенесено в Таврический сад, который сделался самым модным сборищем в Петербурге. Князь Владимир Мещерский («Гражданин»[484]) сочинил довольно милую поэму «Тавриаду», где удачно описал большинство лиц[485]. По-моему, у него творческого таланта немного, но он воспроизводит внешность своих героев с удивительной наблюдательностью, и они всегда похожи. Бывало, после вечера, начатого у Марии Максимилиановны, мы в 11 часов подымались в гостиную великой княгини, которая сидела за карточным столом со своей партией. Одновременно появлялись Николай Максимилианович[486] со своими двумя друзьями Мещерским и Горчаковым[487], «расой Черниговских князей»[488], как назвал его первый в своей «Тавриаде». Мы шестеро разговаривали за особым столом, пока великая княгиня оканчивала свою партию, потом нас собирал общий ужин. Такие вечера, впрочем, были лишь в следующем году. Я продолжала заниматься живописью с великой княгиней Екатериной Михайловной, но музыку я на время оставила. Она слишком долго служила проводником моих призраков счастья и будила во мне зарытые в могиле мечты. Стихотворство тоже оставила. Что у меня оставалось поэзии, то выражалось каким-то настроением, похожим на непрерывный гимн, общим фоном моей сократившейся внешней жизни. Все мои книги, поэмы, романы я заперла далеко. Я восхищалась поэзией псалмов. Моя прабабушка, дочь царей грузинских[489], говорила: «Je crois que j’aime tous les Psaumes parce que je descends du roi David»[490]. Такая генеалогическая оценка мне не приходила на ум, но я находила в псалмах выражение стремлений моей собственной души и дивилась общности человеческих чувств всех времен и народов. Я читала с большим вниманием все книги Иоанна Златоуста по два раза, даже его толкования на послания апостола Павла к римлянам и коринфянам, так как они были трудно понимаемы. Мое духовное развитие было чисто в православном направлении. Я также поняла и полюбила обрядовую сторону, которой до сих пор пренебрегала. Моя мать переносила свое горе с глубокой верой и христианским смирением, но сердце ее было разбито. Она всегда говорила, что жизнь ее делится на две части: до смерти Бориса и после нее. Я старалась сблизиться с ней и достигла своей цели. Мой отец не имел того же утешения. Его горячая душа была по природе религиозная, т. е. способная к восприятию религиозных истин, но определенности в этой области, устойчивости он не имел. Его ум переходил через всевозможные философские системы и религиозные понятия, не удовлетворяясь ничем. Одно время он увлекался спиритизмом, что я считала опасным, потому что спиритизм разрушает, по-моему, краеугольный камень нашей веры, т. е. спасение через искупление, и сводит дело, совершенное Спасителем на земле, к учительству и к поданию нам образца к подражанию. Я имела счастье видеть его перешедшим всем сердцем к учению церкви, и так как он стал изучать богослужение наше, то я переводила для него на русский язык все песнопения и молитвы, которые он трудно понимал на славянском языке.

Политическая жизнь кипела между тем. Не могу выразить торжественной радости, которую я испытала в великий день 19 февраля. Мы были, как всегда, у обедни в Михайловском дворце. Великая княгиня сияла счастьем. Вся наша семья была единодушна в этом чувстве. Несмотря на отдаленность, на ужасное состояние дорог, на свое личное горе и нездоровье, мой отец поспешил уехать в свое тверское имение, чтобы самому объявить своим крестьянам о постигшей их великой милости. Он собрал их в своем доме и прочитал им высочайший манифест с радостным волнением, со слезами счастья и благодарности. Впоследствии он чрезвычайно мудро и широко отделил им их надельные земли без всякого эгоистического расчета на удержание их в своей зависимости, и мы до сих пор пользуемся хорошими отношениями, которые такой образ действий установил между нами и бывшими нашими крестьянами.

У великой княгини Екатерины Михайловны была тогда новая фрейлина, красивая финляндка Alma Kothen. Мы встречались с ней еще в Риме, а через год, когда она приехала в Петербург с Авророй Карловной Карамзиной, она была назначена фрейлиной. Она была грациозна и изящна, представляя собой поэтический тип героинь скандинавских легенд, очень культурная, взлелеянная баловством всех окружающих ее и безмерной любовью своего отца (матери она лишилась в раннем детстве)[491]. Россия и придворная жизнь ей были незнакомы и, по существу, несимпатичны, но доброе сердце ее привязалось к встреченным ею в этом мире лицам, и мы с ней искренно подружились. В ней были симпатичны ее идеальность и неподдельная поэзия, в которой она витала и которая отделяла ее от светских мелочей и пошлостей. Высокая, гибкая, белокурая, со свежим цветом лица, всегда безукоризненно одетая, вдумчивая, но без всякой страсти, она пленяла всех, кто с ней встречался. Великая княгиня Мария Николаевна проводила лето на Сергиевской своей даче, мы виделись постоянно с принцессами, и там Альму тоже очень полюбили. В Ораниенбауме гостил в то время друг и товарищ герцога Мекленбургского Oertzen, владелец прекрасного имения Kittendorf, в соседстве Ремплина. Он также восхищался Альмой, которая смотрела на него, как на старика, хотя ему, в сущности, было немного более сорока лет. Он служил ей шапероном[492], когда она ездила верхом с другими кавалерами. Великая княгиня не разрешала ей таких поездок иначе, как в сопровождении Oertzen’а. Каково же было наше удивление, когда он сам объяснился ей в любви, прося ее руки. Она колебалась, но, тронутая его чувством и под влиянием отца, согласилась выйти за него замуж, что привело в негодование принцесс, и мы все жалели о ней. Однако этот брак оказался очень счастливым. Он сумел понять ее и устроить ее жизнь согласно ее вкусам, разнообразя ее поездками за границу и обществом интеллигентных лиц, которых он приглашал в свой замок. С тех пор мы не встречались