Эйфельхайм: город-призрак - Майкл Флинн

Грегор хмыкнул.

— Денег всегда недостает, если вам угодно знать мое мнение. Вот она, Мюнстерплац.

На площади было шумно от звона молотков, скрипа шкивов, хлопанья парусины и ругани работников, воздвигающих рыночные павильоны. Над ними, над площадной суетой парил великолепный собор из красного песчаника. Его строительство началось вскоре после того, как был спроектирован город, и церковный неф был отстроен в стиле того времени. Алтарная часть храма и трансепт[131] были пристроены позднее в современном стиле,[132] но так искусно, что это не разрушало общего облика. Снаружи стены были украшены статуями святых под защитными каменными покровами. Под карнизом злобно глазели и разевали пасти современные горгульи, из которых во время дождей извергалась сбегающая с крыши вода. Колокольня вздымалась над их головами на три сотни шагов. Стены прорезали высокие, украшенные сверкающими витражами окна — столь многочисленные, что крыша, казалось, парила безо всякой опоры!

— Я думаю, как бы вся эта громада не рухнула под собственной тяжестью, — сказал Дитрих. — В Бове алтарный свод был всего сто пятьдесят шесть шагов в высоту, а он рухнул и погреб под собой строителей.

— Когда это произошло?

— Ох, лет шестьдесят назад, я думаю. Я слышал, как об этом толковали в Париже.

— То были более примитивные времена — да и каменщики были французские. Им нужен был весь этот свет потому, что галерея в прежнем стиле не справлялась с освещением внутреннего пространства. Но, как вы сказали, самой стены недостаточно, чтобы удержать на себе крышу. Поэтому они используют опорные колонны, чтобы подпереть стены и распределить вес купола. — Грегор указал на ряд внешних пилястр.

— Ты каменотес, — сказал Дитрих. — Я слышал, что парижане закончили свой огромный собор Богоматери три года назад. Я не думаю, что этот собор уже достроен. На башне не хватает шпиля. Рынок на той стороне площади? Я думаю, тебе следует сходить туда договориться, чтобы нам отвели место. В какой стороне находится монастырь францисканцев?

— Прямо через Соборную площадь на другом конце главной улицы. А зачем?

— У меня сделанный Лоренцем крест для них, и я думал заодно передать весточку об Иоахиме.

Грегор усмехнулся:

— Почему бы не передать им самого Иоахима?

Монахи храма Св. Мартина устраивали рождественские ясли в святая святых. Начало обычаю воздвигать рождественский вертеп положил Франциск Ассизский, и популярная традиция в конце концов докатилась и до германских земель.

— Мы начинаем размещать фигурки после Мартынова дня, — объяснил настоятель. Праздник св. Мартина отмечает в народном календаре начало рождественской поры, хотя и не в литургическом. — Сначала животных. Затем, на рождественскую всенощную — Святое семейство; на Рождество — пастухов и, наконец, на Епифанию — волхвов.

— Некоторые святые отцы, — сказал Дитрих, — относили Рождество к марту, что было бы логичней, чем декабрь, если пастухи пасли свои отары ночью.

Монахи прервали свои занятия, переглянулись и засмеялись.

— Значение имеет то, что случилось, а не когда, — пояснил настоятель.

Дитриху нечего было ответить. Подобная историческая ирония могла вызвать дискуссию у студентов в Париже, а он уже не студент, да и здесь не Париж.

— Календарь в любом случае неправилен, — сказал он.

— Как доказали Бэкон и Гроссетест, — согласился настоятель. — Мы, францисканцы, вовсе не отсталы в натурфилософии. «Только человек сведущий в природе постигнет Святой Дух, ибо он раскрывает то, в чем таится Святой Дух, — в сердце природы».

Дитрих пожал плечами:

— Я хотел лишь пошутить, а не подвергнуть критике. Все говорят о календаре, но никто не может зафиксировать его. — На деле, поскольку вочеловечивание Иисуса Христа означало начало новой эры, оно символически выпадало на 25 марта, праздник Нового года, а 25 декабря неизбежно выпадало на девять месяцев позже. Дитрих кивнул на ясли: — В любом случае, милое представление.

— Это не «милое представление», — укорил его настоятель, — а грозное и торжественное предупреждение могущественным: узри Господа твоего — бедное и беспомощное дитя!

Держась несколько сзади, Дитрих позволил настоятелю и аббату сопроводить себя до вестибюля; процессия двигалась медленно, ибо аббат, пожилой человек с клоками седых волос, опоясывающих тонзуру, прихрамывал.

— Спасибо тебе, что донес до нас слово о брате Иоахиме, — сказал аббат. — Мы известим братство в Страсбурге. — Он остановился в задумчивости. — Благочестивый мальчик, насколько я помню. Я надеюсь, ты вразумил его опасностям невоздержанности. Спиритуалистам немного сдержанности не повредит. — Аббат искоса глянул на настоятеля. — Скажи ему, что примирение может быть достигнуто. Марсилий мертв. Ты слышал, я полагаю. Они все мертвы теперь, за исключением Оккама, а он готов к примирению с Климентом. Он поедет в Авиньон и испросит прощения.

Дитрих внезапно остановился:

— Оккам. Вам известно когда? — Он не мог себе представить Уилла, просящего у кого-либо прощения.

— Весной. Орден соберется и составит формальную просьбу. Климент найдет способ принять его назад в лоно Церкви, не делая излишне очевидным то, что глупый Иоанн должен был изгнать его. — Аббат покачал головой. — Михаил и прочие зашли слишком далеко, обратившись к императору. Наше дело не управлять делами королей, но лишь печься о бедных и смиренных.

— Это, — сказал Дитрих, — как раз может потребовать от вас управлять делами королей.

Старик помолчал чуть дольше обычного, после чего мягко спросил:

— Вразумлен ли ты об опасностях невоздержанности, Дитль?

Возвращаясь к собору Богоматери, Дитрих заметил, что одна из торговок рыбой, случайно взглянув на него, вдруг прервала свою работу и замерла. Он задрожал под порывом ветра, накинул капюшон и поспешил дальше. Когда он бросил взгляд назад, она завязывала палаточный трос. Скорее всего, ему лишь привиделся интерес в ее взгляде. Люди давно обо всем забыли.

Страсбургский диоцез охватывал Эльзас, Брейсгау и большую часть Шварцвальда; но архидьякон, живущий во Фрайбурге, говорил от имени епископа. Дитрих нашел его молящимся в часовне Искупления грехов человеческих и подумал, что это добрый знак — обнаружить человека столь высокого положения на коленях.

Когда архидьякон осенил себя крестным знамением и поднялся, он заметил Дитриха и воскликнул:

— Дитрих, старина! Как поживаешь? Я не видел тебя с самого Парижа. — Он говорил мягким голосом, был учтив в обращении и смотрел с упорной настойчивостью.