На самом деле - Марципана Конфитюр

весна, и каждый новый шаг грозил проблемами. Штаны, ботинки, юбки ежедневно приходилось отчищать от грязи. Она летела волнами, взметаясь из-под русских шин автомобилей местного завода, и не покорялась даже батюшке-царю. Весна лежала на асфальте черным озером, вернее черным морем — ну, а там, где не лежала, были скалы изо льда того же цвета. Кто придумал, будто это время для влюбленных⁈

— Нет, гулять по нашим улицам решительно нельзя! — сказал Андрей.

— Пойдем гулять по верху! — девушка игриво улыбнулась.

— Это как?

— По крыше. Тут поблизости есть дом, где двери на чердак не запираются.

— Откуда у тебя такие познания?

— Ничего себе вопросик! — Анна притворилась, что обижена. — Я все же просвещенный человек! Читаю монографии! А знаешь, что писал об этом Марк Блок? «Я историк, и поэтому мне очень интересна современность».

— Ох уж эти мне французы, — фыркнул аспирант. — Любители ментальностей!

— Ментальностями занимается четвертое поколение школы «Анналов», а Марк Блок относится к первому! — возмутилась Сарафанова. — Он этим не занимался! Он вообще феодальное хозяйство изучал! Средние века! Эх ты, тоже мне кандидат наук!..

— А по крышам лазать тебя тоже Марк Блок научил? — поинтересовался Андрей, не обращая внимания на критику.

— Я не лазаю. Я просто это слышала от Славы из восьмого «Г». И сразу записала. Знаешь, все ведь в жизни может пригодиться. А вдруг бы мне пришлось гулять с каким-нибудь товарищем в условиях весны!

«Товарищ» хмыкнул. Через несколько минут они были к заветного подъезда.

— Так. А код какой? — спросил Андрей, остановившись у железной двери.

— Как на той машине, — бросила Анюта.

— Что?

— Создание империи. Помнишь номер, там, на остановке?

— Ты заметила!

Конечно, перед цифрами, замеченными столь единодушно, дверь не устояла.

— Код тебе тоже подсказал Марк Блок? — весело спросил Андрей, поднимаясь вверх по лестнице.

— Нет, Петя. Восьмиклассник. Вообще-то, он делился им со Славой, но я, знаешь ли, подслушала. Любой источник знаний может пригодиться! Разве не этому учил тебя Крапивин?

Оказалось, что на крыше тоже слякотно и сыро от подтаявшего снега. Дул холодный ветер. На темном небе собирались тучи. Чистый и тревожный воздух приближающейся ночи отчего-то показался полным тайных смыслов и предчувствий. Маленькие домики внизу со множеством еще более маленьких людских существ во чреве сразу навевали мысли о величии и неотвратимости великих исторических процессов, движимых какими-то особенными силами, калечащих, ломающих, мгновенно возносящих и свергающих, прекрасных, как жестокая стихия.

Несколько минут Андрей и Анна стояли и молчали, любуясь открывшейся картиной. Ветер становился сильнее. До дождя остались, видимо, минута-две, не больше. У Андрея это была самая любимая погода. Мрачная, красивая, как сущность Петербурга. Переломная, опасная и трудная — ну, прямо как реформы. И серьезная.

— Когда так сверху смотришь, — вдруг сказала Анна, — ощущение такое же, как если что-то пишешь по истории.

— Да, — ответил аспирант, еще раз удивившись совпадению мыслей. — А что это горит? Вот там вот, справа? Может быть, пожар?

— Да нет же. Это Пушкин.

— Пушкин?

— И Толстой. Сегодня молодые активисты нового режима объявили о торжественном сожжении книг писателей периода романовской империи, разносчиков французского влияния. Русскую культуру очищают.

— А-а! — сказал Андрей.

Они опять помолчали.

Очистительный костер вдали все рос и рос. Раздался гром — пока «сухой».

В кармане у Андрея запищал мобильный.

— Да, Иван Евгеньевич!

— Крепись, — сказал начальник в трубку.

«Что-то с диссертацией! Защиту отменили!» — пронеслось у Филиппенко в голове.

— Твой новый оппонент сломал ребро. Лежит в больнице. И через неделю он, конечно же, не выйдет.

Гром раздался, заглушая голос в трубке. Вдалеке сверкнула молния. Связь тут же прервалась. Полился дождь.

— Андрей, пошли в подъезд! Что с тобой? Что случилось? — испуганно шептала Сарафанова.

Наверно, у Андрея в ту секунду был вид сумасшедшего. Голова внезапно закружилось, ноги задрожали. «Упаду!» — мелькнуло в голове. Но он устоял.

О, Господи, сколько он потратил сил, чтобы подписать гору конвертов, снова мучиться на почте, чтобы разослать бумажки: «по техническим причинам оппонентом будет тот-то», чтобы вновь оформить кучу документов и еще раз мяться, унижаться перед университетской бюрократией! Теперь все было зря. Через неделю он не будет защищаться. А в конце апреля журнал, в котором Андрея напечатал статью, выбросят из ВАКовского перечня. О новых публикациях в значимых журналах при теперешнем режиме и думать нечего. Значит, двери в корпорацию ученых закрываются.

Андрей уселся на пол прямо в подъезде. И зарыдал.

Прошло минут пятнадцать, прежде чем он смог поведать девушке о страшном и нелепом поражении, крушении своих планов.

— Говоришь, что из Саратова? А текст его рецензии у вас есть?

— Угу…

— А кто его видел, оппонента? Кто знает его в лицо? Найми актера. Пусть придет какой-нибудь субъект, представится кем надо и прочтет его рецензию. Делов-то! Я серьезно. Хочешь физрука из нашей школы? Он, наверно, согласится.

Филиппенко вытер слезы, поднял взгляд на девушку.

— Ты милый, когда плачешь. Так и хочется утешить! — пошутила Сарафанова, должно быть, чтоб повысить ему настроение. — Кстати, дождь затушил костер из Пушкина!

* * *

— Ну что же, поздравляю! — Кто-то грузный сбоку навалился на Андрея. Плоская тяжелая ручища хлопнула по спине. — Новый кандидат!

Андрей не различал лиц и не узнавал знакомых. Свои чувства он мог бы, если б знал, каково это, сравнить с ощущениями женщины, только что родившей ребенка: не поймешь, какое чувство сильнее — радость или невыносимая усталость. А коллеги, между тем, окружали, лезли с поцелуями, объятиями и дружескими рукопожатиями; тянули сделать памятное фото, щелкали в дурацких положениях; болтали глупости, которые Филиппенко тем не менее не понимал. Он мог только бессмысленно кивать.

Защита прошла бурно. Оппонент (физрук из школы Анны) малость запинался, хотя утром уверял, что он отрепетировал слова «историограф», «эпистемология» и «дискурс». Под конец речи он сдулся как шарик, завяз в навороченных фразах, и всем стало очевидно, что диссертация Андрея прекрасна настолько, что даже профессор (физрук исполнял роль профессора) не в силах подвергнуть его обоснованной критике.

Зато когда дошли до прений, стали раздаваться голоса приверженцев режима и историков-фантастов, обласканных новым правительством. Они, враги догматиков и продавшихся жидо-тамплиерам ренегатов, нападали на Андрея пылко и азартно. А из зала мэтр Крапивин подавал ему подсказки — разумеется, заранее