Совпалыч - Виктор Солодчук

— Внимание! — захрипел громкоговоритель. — Скорый поезд Каллипсо — Санкт-Петербург отправляется с четвертого пути. Просим пассажиров занять свои места.

— Иди, девочка, — сказал Романов, сунул в исцарапанные ладони попрошайки свои пирожки, и запрыгнул в тронувшийся вагон. Пакет с яблоками порвался, и красные шарики упруго застучали по перрону, выложенному желтой восьмиугольной плиткой.

Не сходи с ума, роднуляВозвращайся, все разрулимЯ тогда хотел как лучшеЯ тогда хотел как лучшеЛучше разлюбить тебя, любить тебя

Звон гитары отражался в зеркалах двухместного купе. Запотевший графинчик с водкой, две тяжелые рюмки, тонко нарезанный белый хлеб, маслины и лимоны, хрустальные розетки с икрой и чай в серебряных подстаканниках восхитили бы любого преподавателя композиции, все равно — живописной или музыкальной.

Улыбнись моим детишкамПочитай им на ночь книжкуЯ всегда хочу как лучшеЯ всегда хочу как лучшеЛучше разлюбить тебя, любить тебя…

— Удивительное дело, — Ларионов отложил инструмент, — достаточно повторить самую глупую фразу в припеве больше трех раз, и песня становится популярной.

— Красиво живешь, — капитан неодобрительно кивнул на деликатесы. — Шикуешь, механик.

— Издержки профессии. Хорошая песня стоит не дешевле хорошего автомобиля. Я, между прочим, на общее дело и за себя, и за Абрамыча взносил. Больше всех.

— Ладно, не горячись, — Беспрозванный налил по полной. — Все старались, кто сколько мог. Теперь все, я вчера в последний раз деньги перевел. Как соберемся, так и отвалим.

— Все там уже! И старики, и салаги. Капитана ждут.

— Есть люди, у которых капитан внутри, — строго сказал Беспрозванный. — Ты кого видел в последние годы? Как жил, Стас?

— Никого не видел. Жил как все, — Ларионов взял гитару и нарочито небрежно забренчал дворовой «восьмеркой»:

— Бывает грев как прошлогодний снег,бывает жизнь из ходок и движений,не отличай побед от поражений,тогда, пацан, ты будешь человек…

— Слышал я эту песню, — капитан закурил. — По радио. Твоя?

— Моя. Полгода в хит-параде «Блатпедали» на первом месте. Никто и не догадался, что это — перевод стихотворения Киплинга. Вот так и жил. Между ходками и движениями. Сам знаешь, все срока потянули огромные. Даже Харламов. Короновали его в Чите. Смотрящий теперь.

— Кому смотрящий, а кому впередсмотрящий. Привыкай опять. Как только окажемся на борту, сухопутные титулы в сторону. А то переменили участь, кто во что горазд. Саблин вон, к примеру, на днях организовал какую-то «Выставку регенеративного искусства», не слышал?

— Знаю, — кивнул Ларионов. — Спецназ приехал дом в центре расселять, а там эти флаги, телевидение еще. Синичкину пришлось отвалить несолоно хлебавши, но дом все равно расселили.

— Какие флаги? — спросил Беспрозванный. — И Синичкин каким боком?

— Флаги самые разные. Короче говоря, Харламов жил на крыше дома Краснова, который наш старый друг генерал Синичкин хотел по-тихому расселить и продать. Решили Саблин с Иванычем утереть нос старому знакомому и подняли шум под предлогом выставки. Проект назывался «Ни родины, ни флага». Художественная идея была такая: смешать цвета внутри каждого государственного флага в соответственных пропорциях. От этого желто-голубой флаг Украины стал чисто зеленым, японский — розовым, а флаги России, Великобритании и США — одинаковыми как близнецы-братья. Почти черными. Неотличимыми стали Андреевский флаг и государственный флаг Израиля.

— Концептуально, — ухмыльнулся капитан. — Давай, Стас, за прозрачный флаг выпьем. И за тех, кто не дожил. Пятьдесят миллионов погибло за четыре года. Я как-то посчитал, что в день умирало около тридцати тысяч человек. Это не считая животных и растений. И вот теперь все по новой. Ты газеты читал? Скоро в Арктику пойдем. Спой, Стас, старую песню из тех, что на «Гаммарусе» пел. Что-то там у тебя про пилотку было.

— Сейчас изобразим, — Ларионов разлил остатки и взял гитару.

Голова дорога, но дороже бывает пилоткаХорошо одному, только все-таки лучше вдвоемВместо трупа врага наблюдать, как подводную лодкуПоведет по реке рулевой с побледневшим лицомЛедяные фигуры вдоль берега слишком прозрачныЮный штурман на вахте сверх меры расслаблен и смелНе пытайся сегодня понять, что же все это значитРазве только запомни, что это еще не предел

Рано утром поезд прибыл в Санкт-Петербург. Встретившись на перроне с капитаном и Ларионовым, Арсений шагал к выходу из вокзала и думал о том, что сейчас, расставшись со своими спутниками, он позвонит Вере и попытается не бросить трубку до окончания разговора, который на этот раз должен быть дружелюбным и доброжелательным.

Рядом грузно ступал одетый в черный с зеркальным отливом костюм мужчина лет пятидесяти, обладатель огромного живота и килограммовых усов. Мужчина говорил по мобильному, выглядевшему в огромной ручище не больше спичечного коробка: «Лачо дывэс, чиргенори. Прокурор саро джинэл, бэнг шэнгэнца. Адана джяла обыск и выемка документов одой. Ап, ракло, ту джинэс со тэкэрав».

— Какой красивый язык, — тихо сказал капитан. — Очень певучий, но главное — нет в нем слов «прокурор», «обыск» и «выемка документов».

— Чувствуется древняя культура, — согласился Ларионов. — Послушайте, Арсений, сходите за папиросами, уважьте стариков.

Возвращаясь с двумя пачками «Эвереста», Романов столкнулся с усиленным патрулем. В результате проверки документов, он оказался в отделении и с ужасом выслушал знакомый уже рассказ о приказе два-два-девять. Рядом с решеткой «телевизора» висел свежий плакат, с которого из-под текста «Служба в армии — священный долг каждого гражданина» строго смотрел ретушированный Клейн в камуфляже с орденским крестом на груди.

— О, да ты еще с психиатрического обследования у нас сбежал, — офицер разложил на столе конфискованное содержимое сумки: разрывающийся от звонков мобильный телефон, антикварный футляр, папиросы для Ларионова, носовой платок и пачку банкнот, о существовании которой Арсений почти забыл. — Теперь так просто не отделаешься. Родина, блядь, в опасности! — продолжал офицер, пересчитывая купюры. — Пять тысяч долларов, — сказал он заполняющему бланк протокола сержанту.

— Там минимум десять, — заметил Арсений.

— Задержанный, не спорьте, — взвился сержант. — Капитан лучше знает.

— Кстати, вас уже третий раз какой-то капитан вызывает, — кивнул офицер на вибрирующий мобильный. — Интересное совпадение. Да, слушаю! — ответил он на вызов. — Ваш товарищ задержан и находится в отделении. Да, можете посетить. Разрешается принести пару теплых носок, зубную щетку, эмалированную кружку, сигареты без фильтра…

— Ты дешево отделался, — заявил Ларионов, когда спустя час они шли по Невскому проспекту. — Считай, даром.

— Ничего себе — даром, — сказал Романов. — Десять тысяч баксов, это все что у меня было.

— Самое дорогое у человека — это свобода. Свобода выбирать и свобода отказаться от выбора, — строго сказал капитан. — И воспользоваться свободой надо так, чтобы в случае ее потери не было мучительно больно. Что это за футляр лежал среди ваших вещей? Бритвенные принадлежности?

Самое дорогое у человека — это свобода. Свобода выбирать и свобода отказаться от выбора

Терять Арсению было нечего. Остановившись на мосту с чугунными перилами, он рассказал капитану и Ларионову все: об ушедшей Вере, старике-обманщике с Варсонофьевского переулка, повести «Неолит», близоруком Клейне и странной новой работе. На рассказ ушло минут десять, и примерно столько же времени капитан и Ларионов хохотали, глядя то друг на друга, то на застывшего в недоумении Арсения. Со стороны это была странная картина: два старика — один в сиреневом одеянии, другой — в черном — сгибаются от хохота под фонарем с канделябрами рядом с остолбеневшим молодым человеком.

— Пачка чаю… — давился смехом Ларионов. — За сеанс… Муза Иван Иванович Харламов, вдохновляющий молодого автора!

— Не понимаю, что в этом смешного, — сказал Романов. — Наверное, мне пора.

— Ну, стоп машина, — утер выступившие от хохота слезы капитан. — Вот что, молодой человек. Этот кожаный футляр имеет для нас очень большое значение. Для вас же имеет значение не только футляр, но и тот факт, что он оказался в вашей сумке первого августа, а вы вместе с сумкой оказались в городе Ленинграде… то есть Санкт-Петербурге. У вас есть срочные дела?

— Не очень срочные, — ответил Романов.