Горячая верста - Иван Дроздов

Егору помогает спокойствие дирижера. Михаил Михайлович смотрит на музыкантов весело — ждет от них хорошей работы. Он на репетициях говорит: «Надо преодолеть барьер робости. Робость вообще мешает человеку, она как сварливая бабка: то не тронь, это не моги. А как же быть, если тебе хочется?.. Я буду себе позволять: если хочу, так хочу. Нужно жить по принципу, если нельзя, но тебе очень хочется — протяни руку и она сама возьмет. Ты ничего не возьмешь, если не протянешь руку. Тебе ничего не дадут, если ты не будешь брать. Не берет тот, кто робеет».

Но стоп: занавес, колыхнувшись волной, замер. Взмах палочки, и Егор, памятуя наставления дирижера не жалеть сил для первых ударов, с размаху опустил на кожу барабана синтетический набалдашник, и тут же в раскаты грома вплел режущий звук медных тарелок. Скорее чутьем, чем ухом, уловил первые звуки труб, скрипок, кларнетов, подладился к такту и стал размеренно, но по–прежнему сильно греметь своим сверкающим в лучах прожекторов ударным агрегатом; он отклонял голову то в одну сторону, то в другую — все по сценарию дирижера, — и улыбался в зал, прищелкивал языком, картинно взмахивал над главным барабаном набалдашником… Обязанности его были несложны, но тяжелы по физической нагрузке, — и, главное, не давали возможности сосредоточиться, посмотреть, как реагирует зал, видеть товарищей по оркестру, — наконец, прислушаться к звучанию оркестра. Нет, он должен был извлекать громы и молнии из своего агрегата. И Егор извлекал их. Слышал, как забивает мелодию, утопляет все в громе и шуме, — и сбавлял ярость ударов, но тут видел обращенные к нему конвульсивные взмахи дирижера: «Громче, громче, громче!..» И Егор наращивал гром.

Исполнялась русская народная песня «Вдоль по улице». Пели все. Играли и пели. В центре оркестра стояла певица. Она была в черном длинном казакине, похожем на старомодный сюртук, в белых расклешенных книзу брючках и прозрачных «хрустальных» туфельках: наряд, устроенный по замыслу Михаила Михайловича. Она стояла на небольшом возвышении и покачивалась вместе со всеми из стороны в сторону. Голос её почти не был слышен. Только в редкие мгновения, когда оркестр примолкал, её нежный дискант прорывался точно из клетки, но тотчас же замирал, прихлопнутый ревом грубы или раскатом барабанного грома.

Приближался самый ответственный для Егора момент: коронный «финт» Бродовского сценария — Егор должен был оставить свой агрегат и в наступившей вдруг тишине исполнить одну лишь музыкальную фразу: «Да ты постой, постой, красавица моя…» — исполнить естественно, по–народному, как поют эту песню где–нибудь в деревне, в застолье, как пели её в былые времена наши предки. Он ещё там, в Железногорске, при последнем прослушивании бродовского ансамбля авторитетной комиссией очень волновался и не верил, что «коронный номер» пропустят, но комиссия осталась довольна. Егор видел, как улыбались члены комиссии и, перебрасываясь друг с другом замечаниями, согласно кивали головой. Но там — репетиция, а здесь — сцена, зритель. «А вдруг голос сорвется и я пущу петуха?..» — думал Егор, проникаясь все большей тревогой.

И вот этот момент наступил. Егор сбегает с возвышения, подходит к краю сцены; оркестр вдруг смолкает, и в наступившей тишине Егор на высокой ноте поет:

Да ты посто–ой, посто–ой, красавица моя!

Дозволь наглядеться, радость, на тебя.

Лаптев заметил — он не мог не заметить, — как оживился зал, подался ему навстречу, — казалось, театр охнул от изумления, от неожиданной встречи с песней, — с той нежной, раздумчивой мелодией, в которой отцы и матери наши изливали мечту о гордой прекрасной любви, в которой жила и трепетала душа народа.

Жест дирижера вернул Егора на место, и в следующее же мгновение оглушительный рев оркестра раздался под куполом театра. Песня, ожившая на один счастливый миг, была вновь задавлена водопадом звуков и, едва узнаваемая, слабо и беспомощно билась под нещадными взмахами палочки дирижера.

Концерт продолжался в том же духе. Первые ряды, состоявшие из пожилых и почтенных людей, ничем не выражали своего отношения к игре музыкантов, — они только оживились во время выхода Егора, но уже через тридцать — сорок минут, очевидно, не находя в концерте ничего для себя интересного, стали переговариваться друг с другом, при этом музыканты не могли не видеть их недовольных лиц; Егор, как ему казалось, даже слышал раздраженные реплики. Особенно недовольны были прокатчики. Их в зале было человек тридцать, они прибыли на концерт из профилактория и теперь испытывали перед рабочими совхоза неловкость за свой оркестр. Один из них, очевидно, подвыпивший, во время объявления очередного номера, неумеренно громко сказал соседу: «Да что они, сдурели, что ли? Лупят, как оглашенные!» В ближайших рядах раздались смешки, заерзали.

Иначе реагировала на концерт сгрудившаяся в бельэтаже и на балконах молодежь. Ей будто даже нравился концерт; некоторые из них шумно выражали свое удовольствие — Бродов после каждого номера им низко кланялся и смотрел больше всего в их сторону, и оттого реакция ребят проявлялась ещё более бурно.

Особенно много было молодых людей, школьников на галерке, на высоких боковых балконах, — оттого казалось, что концерт нравится всем зрителям, аплодирует артистам весь театр, и это последнее обстоятельство воодушевляло дирижера, и он, во время минутных перерывов, когда один номер сменялся другим, успевал сказать артистам: «Хорошо принимают! А?..» Но на артистов волной холодной воды накатывалось нерасположение основной массы зрителей. Особенно ясно и отчетливо воспринимал реакцию зрителей Павел Павлович — опытный и чуткий музыкант, научившийся за многие годы работы в театре точно распознавать настроение слушателей.

Концерт длился больше двух часов. А когда кончился, в зале не было и половины людей. Оставшиеся лениво аплодировали, и даже шумливые молодые люди под конец выдохлись и почти не хлопали.

Занавес закрылся, а Бродов ещё некоторое время стоял со склоненной на грудь головой. Он ждал, когда занавес вновь победно распахнется перед ним, но зал умолк окончательно, и у механика сцены не было повода вновь представлять артистов зрителям.

В гостиницу возвращались молча, словно шли на кладбище. Бродова–старшего не было, его пригласил директор совхоза, шли одни.

Егор высматривал среди артистов Настю, Феликса, но их тоже не было. Как узнал он позже, их тоже пригласил к себе на ужин директор совхоза. Артистам же накрыли стол в гостинице. Там их ожидал председатель совхозного комитета профсоюзов.