Любовь с последнего взгляда - Ведрана Рудан

Я смотрю на него, мы сидим в гостиной. Он сидит, вытянув и скрестив ноги, ступни подрагивают. Туфли я бы ему купила на три размера меньше. Вместо сорок пятого сорок второй. Нет такой служащей морга, которая, получив пакет «бруномальи», через час позвонила бы вдове и сказала: простите, примите мои соболезнования, извините, что побеспокоила, но вашему покойному мужу туфли малы. Нет такой служащей морга! Сегодня в Хорватии люди мрут как мухи, последствие войны и стрессов, трупы приходиться одевать, как на конвейере. Работницы моргов понимают, что мы живем в трудные времена, что вдова была в шоке, а друг дома в Триесте ошибся размером. Откуда им знать, что я сама, лично, в Триесте, выбирала туфли для трупа своего мужа. Так не делается. Если бы так делалось, то очень многие покойные мужчины носили бы туфли на три размера меньше. Просто служащая морга сказала бы рабочим, которые кладут труп в гроб: парни, ничего не поделаешь, ломайте ему пальцы! Вот так!

Он опять закуривает сигарету, перед моими глазами на балконе фиолетовый цикламен в зеленом горшке. Церковь. Слышны колокола. Динь, дон, динь, дон, дон, динь, дон, печально звонят колокола. Я в церковь не хожу, даже не представляю себе, как выглядит церковь внутри, когда кто-то умер, да какая, собственно, разница? Муж затягивается сигаретой и не знает, что это по нему звонит колокол. Вот я в церкви. Крупными гроздьями свисают белые цветы. Нет, не так, это же не венчание. Белое — это символ невинности, а здесь речь идет о смерти. Темно-фиолетовые цветы огромными гроздьями свисают с высоких стен. Глициния спускается до самых деревянных скамеек… Нет, не то! Глициния — это дерево, нельзя же выкопать столетнюю глицинию для оформления одних похорон. А я выкопаю! Итак, глициния свисает, как ветки толстой, печальной, фиолетовой ивы. Грустная-прегрустная девушка в тонком белом платье, очень худая, играет на органе Бетховена. Я люблю Бетховена и Франца Блашковича. Нет, на похоронах нельзя играть «Mens sana» Блашковича, «mens sana in malvazia istriana». У Бетховена в какой-то его симфонии мне чудилась мелодия песенки «Зайчик и ручеек».

Однажды зимней ночью ручей совсем застыл, он льдом покрылся прочным, и снег его укрыл. Пришел напиться зайчик, глядь, нету ручейка, наш зайчик горько плачет, стесняет грудь тоска, траляляля…

Я сижу на первой скамье. Вся в мрачном-премрачном трауре. Шляпа, черные очки, черные туфли и черное белье. Чтобы пизда не выбивалась из общей гаммы. А орган звучит грустно, наш зайчик горько плачет, стесняет грудь тоска…

Я с тобой разговариваю, отвечай. Я выныриваю из воображаемого сюжета, возвращаюсь в гостиную, смотрю на него, по-быстрому скидываю траур. Что он сказал, что сказал? Разминает, слюнит. В пепельнице лежат три раздавленные сигареты. Голова болит, мне трудно следить за твоими словами, голова просто раскалывается, у меня так всегда в первый день, завтра, когда менструация наберет обороты, мне станет гораздо легче, перед этим я всегда в страшном напряжении, в первый день мне нужна всего одна прокладка, сегодня у меня на прокладке только несколько капель, голова раскалывается, завтра лягу и буду лежать весь день, не пойду на работу, один день без меня перебьются, мне будет лучше, на второй день голова у меня никогда не болит, придется потратить штук десять прокладок, третий день — это просто супер. Меня тревожит, что менструации у меня становятся все более продолжительными и все более частыми, придется пойти к гинекологу, может, это какое-то гормональное нарушение, а может, начало климакса, Опра сказала, что климакс начинается, то есть может начаться, даже в тридцать пять, я… Хватит пиздеть! Он разозлился. Ненавидит, когда я говорю о менструации, ему отвратительны эти выделения, я обычно стараюсь об этом не говорить. Точнее, старалась. Сегодня я приняла решение — не буду больше следить за тем, что говорю, буду говорить свободно, не буду его больше бояться. Чувствую я себя прекрасно, именно прекрасно, затылок больше не леденеет, нигде не чешется, не отковыриваю болячки с головы, кровь циркулирует нормально. Смотрю на него. Кто он такой? Он просто мужчина, который сидит и курит, потом он поднимется и уйдет, ему нужно немного времени, еще чуть-чуть, еще чуть-чуть.

Сигарета догорает. До свидания, сеньора. До свидания, сеньор, приятно было с вами повидаться, надеемся не увидеть вас еще. Я поднимаюсь. Ты куда? На кухню, за водой, пить хочу. Я принесу. Он на кухне. Таблетку хочешь, это он спрашивает. Нет, отвечаю я. Эх, ошибка! У тебя больше не болит голова, спрашивает он. Хитер! Да, я вляпалась! Сказала, что болит голова, а от таблетки отказалась?! Что же я так неосторожна? Мои мысли блуждают, как лошадь без наездника. Мне никак нельзя слезать с лошади и позволять ей щипать траву на чужом лугу! Ну-ка быстро ко мне, кляча! При менструальных болях, говорю я тоном женщины, которая регулярно читает журналы «Домашний доктор» и «Вита», каффетин не помогает. Мне удается в последний момент накинуть лассо на стройную шею лошадки, ну-ка ко мне, дикое животное! Когда у меня менструация, первый день, о, это ловко, очень ловко, как же я раньше не сообразила… Когда у меня менструация, первый день, самое лучшее для меня это лечь. Когда я расслабляюсь, когда лежу, в темной комнате… Yes! Yes! Это я замечательно придумала! Может быть, мне удастся переместить свое тело в прохладную комнату, лечь, закрыть глаза и разыграть тяжелый сон… Он стоит в дверях гостиной со стаканом воды. Сядь, выпей воды, потом ляжешь, тебе станет лучше, когда ты выпьешь воды, сядь! Ох! Наполненный гелием огромный шар в виде Деда Мороза лопается посреди ясного неба и падает вниз, накрывая меня резиновой тряпкой. Ох и ох! Он снова в кресле. Я снова на диване. Пью воду, смотрю на ободок стакана, не вижу, но чувствую, он разминает сигарету, слюнит, закуривает. А темная комната, а холодное мокрое полотенце на лбу, а темнота, темнота, темнота… Пока он не уйдет. И тогда встать, включить плеер, слушать Франца и резать петрушку, туп, туп, туп… Что тебя мучает, говорит он, ты как-то изменилась. Мне бы хотелось сказать ему: старик, я сыта тобой по горло, я была бы просто счастлива, если бы ты никогда в жизни больше не прошел по моей улице, сейчас не Средние или какие-нибудь другие мрачные века, где ты начальник на галере, а я машу длинным веслом и пою С тех пор как я к доскам облезлым прикован… Отложи кнут! Сними с меня цепи! Ха! Ха! Что ты скалишься, что смешного, спрашивает он. Что тут может быть смешного? Что тут смешного?! Что смешного??!! Я призываю на помощь дочь, она умеет быть смешной. Говорю: знаешь, Эка один раз положила в рот камень… Врешь!!! Он очень взволнован. Я не смотрю на него, но чувствую это. Смотрю на тот цикламен, на балконе. Ты используешь ребенка как алиби! Перевожу взгляд, серые глаза больше не серые, они стали светлыми, если они станут еще светлее, это может быть опасно! Я глупая корова, истеричка, слишком худая, непредсказуемая, ленивая, неорганизованная, ненадежная, сиськи у меня висят, кожа слишком тонкая, бедра вялые, я делаю недостаточно упражнений, я не делаю упражнений вообще, я читаю глупые женские журналы, и «Домашний доктор», и «Вита», я не плакала на могиле его отца, я плохая мать, наша дочь плохо говорит по-английски, она неудачно играла на концерте в музыкальной школе, все над ней смеялись, я балую нашу дочь, пускаю над ней слюни, постоянно ее дергаю, я ревнивая и сумасшедшая, один раз, когда он мне врезал, я вызвала полицию, а ведь он судья, а не пьяный портовый рабочий, он бы мне ничего не сделал, если бы я его не спровоцировала, изменись, и все будет в порядке, сходи к психиатру, я плохо готовлю, плохо ем, трахаюсь без огонька, притворяюсь, не кончаю, кончаю не так, как нужно, я фригидная, глупая, думаю, что он все это не видит, он все видит, я пошла работать на радио из-за того, что люблю выпендриваться, скажите нам что-нибудь для наших радиослушателей, скажите, вы регулярно срете, это очень важно для наших радиослушателей, он все видит, он не так глуп, как остальные кретины, о которых женщины вытирают ноги, как о тряпку, это я бешеная, бешеная, бешеная, совершенно бешеная корова! Он смотрит на меня. Я говорю ему: я здорова, у меня хорошее настроение, день прекрасный, почему бы тебе не пойти прогуляться? Почему я сижу здесь, как на скамье подсудимых, что это за кинофильм, что за роль ты играешь, ты не в суде, меня ни в чем не обвиняют, меня не судят, я твоя жена. Я говорю это все повышенным тоном. Чего ты голая сидишь на диване, уже полдень, почти полдень, ты ничего не приготовила, демонстрируешь мне свою обвисшую грудь, разглагольствуешь о том, что и с какими интервалами вытекает из твоей пизды. Если ты здорова, то каковы же тогда больные?! Почему тебя так раздражает разговор о менструации, спрашиваю я. Это не разговор о менструации, говорит он, не уходи от темы, это разговор о тебе. Я смотрю в его светлые глаза, горит сигарета. Почему мы разговариваем обо мне? Потому что ты мать моей дочери, потому что ты моя жена, потому что я не хочу, чтобы мой ребенок раз в месяц навещал в дурдоме свою единственную мать. Я хочу видеть перед собой здоровую жену и здоровую мать, поэтому мы разговариваем о тебе, он хорошо контролирует свой голос, голос преподавателя, которому неплохо платят за дополнительные занятия с умственно отсталым сыном богатых родителей. О, а почему мы разговариваем только обо мне и анализируем только мои ошибки? А ты здоров? Ты не совершаешь ошибок? Ты не можешь оказаться в дурдоме? Может, ты и есть тот самый отец, которого ребенок будет посещать раз в месяц??? Все эти бабы, которых ты трахаешь на стороне и которые звонят к нам домой и бросают трубку, это что, подружки здорового мужчины? Твои крики и разбирательства — это нормально? А то, что ты меня избиваешь, это нормально? То, что твой отец всю жизнь колотил твою мать, вовсе не означает, что ты получил правильное воспитание! Послушай, ты не в том фильме, не в той роли, уйди с экрана! Ты разговариваешь с другим человеком! Сегодня я стала другим человеком. Сегодня, именно сегодня! С меня хватит, я сыта по горло твоей еблей, мне до смерти надоел и твой маленький хуй, и твои поездки на семинары, и твои возвращения домой в пять утра, мне остопиздело гладить твои рубашки и выслушивать весь бред, который несут домработницы, меня тошнит от твоей мерзкой туалетной воды «уоморома»! Меня от тебя блевать тянет! Я не хочу больше твоего хуя — ни в пизде, ни во рту, ни в руке! Неужели ты этого не видишь?! Почему бы тебе не отправиться к кому-нибудь из твоих блядей и не оставить меня в покое?! Пошел ты на хуй! Мой голос был слишком высоким, я говорила слишком быстро, смотрела ему прямо в глаза, я запыхалась. Это было не самое удачное мое выступление. Нужно было говорить медленнее и тише, время от времени улыбаться, поглядывать на цикламен или на женские головы, выглядывающие из бетонного здания через дорогу. Он смотрит на меня удивленно и с одобрением. Мне нравится, когда ты такая боевая, говорит он, люблю боевых женщин. А я думала, ты любишь меня, мой голос стал лучше, увереннее, звучнее, веселее, о боевых женщинах я услышала в первый раз. Я никогда не думала, что связь между мужчиной и женщиной — это война. Если ты любишь женщин, позволено ли мне любить мужчин? Мужчин, не аналитиков, не психиатров, не исследователей, не судей, не всезнаек и не больших ебарей с маленькими хуями?! Позволено ли мне охотиться на таких парней?! Будет ли это признаком здоровья или, напротив, моей тяжелой болезни? В твоей семье были шлюхи, говорит он и улыбается. Твою мать! Никогда не нужно делиться детскими воспоминаниями с героем своей жизни. Но сегодня я не та плаксивая, ноющая, распускающая нюни я, которая только и ждет, когда же опустится занавес и можно будет юркнуть в гримерку, закрыть уши и не слушать свист возмущенной публики! Нот ми тудэй! Сегодня я великая актриса, величайшая! Спектакль подходит к концу, мы на сцене одни! Назови шлюх в моей семье, говорю я ледяным тоном. В зале слышно, как пролетает муха. Зачем называть, говорит мой партнер, ты своих шлюх знаешь лучше, чем я. Шлюх в моей семье нет, говорю я своему партнеру, но, если тебе очень хочется, я могу назвать шлюх из твоей семьи. Он смотрит на меня так, как не смотрел никогда, с огромным интересом. Назови, говорит он весело, назови по имени. У меня холодеет затылок, я чувствую зуд, хочу расчесать все тело и содрать со всех ран болячки. Сжимаю одну руку в другой. Не позволю своим ногтям выйти из-под контроля! Его сестра трахается с кем попало, об этом знает весь город. Ее трахает каждый, кого она позовет. Это, безусловно, не значит, что она шлюха, мне она очень симпатична, она продает билеты на пароход в кассе морского порта и тащит к себе в постель каждого пассажира, который ей понравится. Рейс на Сплит нередко отправляется без какого-нибудь путешественника, купившего билет в каюте и оплатившего провоз автомобиля. Я люблю его сестру, у нее две девочки, сын и муж, мне не мешает, что она трахается с кем попало и когда попало. Я бы солгала, если бы сказала, что считаю ее шлюхой. Она не шлюха. Просто ей насрать на чужое мнение, она на него хуй положила. Настоящая жизнь — это и есть хуеполагание на чужое мнение… Тем не менее я говорю: твоя сестра шлюха.