Взгляни на дом свой, ангел - Томас Вулф

Платье из жесткого серого коленкора не было широким и не болталось на ее худом теле, но прятало все его и, точно распяленное на палке.

Н то время как его сознание пыталось стряхнуть с себя боль первого впечатления, он услышал ее голос и, все еще ощущая непонятный судорожный стыд, поднял глаза и посмотрел на ее лицо. Такого безмятежного, такого страстного лица ему никогда не приходилось видеть. Цвет кожи у нее был нездоровый, с мертвым пепельным оттенком; и под этой кожей легко прослеживалось тонкое строение лицевых костей, однако виски и скулы не были обтянуты, как бывает у умирающих,— где-то этот процесс остановился. Ей удалось настолько вернуться назад, что весы болезни и выздоровления пришли в хрупкое равновесие. Она должна была измерять заранее каждое свое действие.

Прямая линия носа и длинный точеный подбородок придавали ее худому лицу проницательность и решительность. Под желтоватой, чуть изрытой кожей щек и вокруг губ время от времени начинали подергиваться исхлестанные нервные центры, слегка морща кожу, но не искажая и не уничтожая страстной, спокойной красоты, которая непрерывно изливалась изнутри. Это лицо, постоянное поле битвы, почти всегда было спокойным, но всегда отражало непрестанную борьбу и победу скрытой в ней безмерной энергии над тысячью дьяволов истощения и усталости, которые пытались разорвать ее в клочья. Ей неизменно была присуща эпическая поэзия красоты и отдохновения, рожденных борьбой,— он никогда не переставал чувствовать, что она крепко сжимает в руке поводья своего сердца, что в этой руке собраны все перенапряженные струны и сухожилия того распада, который размечет и рассоединит ее члены, едва она расслабит хватку. Он чувствовал, что стоит великой волне мужества выплеснуться из нее до конца, как она буквально физически рассыплется в прах.

Она была подобна какому-нибудь великому полководцу, прославленному, невозмутимому, раненному насмерть, который, зажимая пальцами рассеченную артерию, на час задерживает уходящую жизнь и ведет битву дальше.

Волосы у нее были жесткие, тускло-каштановые, довольно густые, слегка тронутые сединой — они были аккуратно разделены прямым пробором и стянуты на затылке в тугой узел. Все в ней было очень чистым — как выскобленный кухонный стол. Когда она взяла его руку, он почувствовал нервную силу ее пальцев и заметил, какими чистыми и выскобленными были ее худые, чуть мозолистые руки. И если теперь он еще замечал ее худобу, то лишь как знак ее очищения — он ощущал себя в единении не с болезнью, а с величайшим здоровьем, какого он еще никогда прежде не видел. Она пробуждала в нем высокую музыку. Его сердце возликовало.

— Это,— сказал мистер Леонард, ласково поглаживая его поперек почек,— мистер Юджин Гант.

— Ну, сэр,— сказала она тихим голосом, в котором звенела натянутая струна,— я рада познакомиться с вами.

Этот голос таил в себе то тихое удивление, которое он иногда слышал в голосах людей, столкнувшихся с каким-нибудь странным событием или совпадением, выходившим, казалось, за пределы жизни, за пределы природы,— ноту принятия на веру; и внезапно он понял, что вся жизнь представляется этой женщине вечно странной, что она заглядывает прямо в красоту, тайну и трагедию людских сердец и что он кажется ей красивым.

Ее лицо потемнело от странной страстной жизненной силы, которая не оставляла следа, которая жила в ней бестелесно, как сама жизнь; ее карие глаза стали черными, словно сквозь них пролетела птица и оставила в них тень своих крыльев. Она увидела его маленькое потустороннее лицо, странно пылающее над длинным костлявым телом, она увидела прямые худые голени, большие ступни, неуклюже повернутые внутрь, пятна пыли на чулках у колен и худые руки с большими кистями, нелепо достающие ниже края дешевой, плохо сидящей куртки; она увидела сутулую линию худых плечей, спутанные густые волосы — и не засмеялась.

Он поднял к ней лицо, как узник, узревший свет дня, как истомленный мраком человек, который купается в огромном озере зари, как слепой, который ощущает на своих глазах раскаленную добела сердцевину и сгусток необорного блеска. Его тело впивало ее великий свет, как умирающий от голода, выброшенный на необитаемый остров моряк впивает дождь,— он закрыл глаза и подставил себя этому великому свету, а когда открыл их, то увидел, что ее глаза засияли и увлажнились.

И тут она засмеялась.

– Мистер Леонард,— сказала она,— подумать только! Он же почти с вас ростом. Ну-ка, стань вот так, мальчик, а я смерю.

Она ловкими руками поставила их спина к спине. Мистер Леонард оказался выше Юджина на два-три дюйма. Он визгливо заржал.

— Ну и мошенник! — сказал он. — Экий мальчишка!

— Сколько тебе лет?— спросила она.

В будущем месяце исполнится двенадцать,— сказал он.

Нет, вы только подумайте! — воскликнула она удивленно.— По вот что,— добавила она,— нам нужно нарастить мясо на эти кости. Так оставаться не может.

Мне не нравится, как ты выглядишь.

Она покачала головой.

Он испытывал неловкость, тревогу и подспудное раздражение. Его всегда смущало и пугало, когда ему говорили, что он «слабенький»,— это больно уязвляло его гордость.

Она увела его в большую комнату налево, которая служила гостиной и библиотекой. Она следила за тем, как загорелось его лицо, когда он увидел полторы-две тысячи книг, расставленных по полкам в разных местах. Он неуклюже уселся на плетеный стул у стола и подождал, пока она не вернулась с тарелкой бутербродов и высоким стаканом простокваши, которой он никогда до тех пор не пробовал.

Когда он кончил есть, она подвинула стул ближе к нему и села. Перед этим она отослала Леонарда заняться делом на птичьем дворе; они слышали, как он там время от времени властным деревенским голосом покрикивает на живность.

— Ну, скажи мне, мальчик, что ты читал?— спросила она.

Он хитро пробрался через пустыни печатных страниц, называя своими любимыми те книги, которые, как он чувствовал, она должна одобрить. А так как он прочел все — и хорошее и дурное,— что было в городской библиотеке, список получился внушительный. Иногда она останавливала его и начинала подробнее расспрашивать про какую-нибудь книгу, и он красочно излагал содержание с такой блистательной верностью деталей, что она была полностью удовлетворена. Она была взволнована и обрадована — она сразу же увидела, как щедро сможет утолить эту сжигающую жажду знаний, житейского опыта, мудрости. А он внезапно познал радость повиновения: буйные бестолковые блуждания, охота вслепую, обманутое, отчаянное стремление теперь получали оснастку, компас, руководство. Путь в Индию, которого прежде ему никак не удавалось найти, будет теперь проложен для него по карте. Перед его уходом она дала ему толстый том в девятьсот страниц, пронизанный одушевленными изображениями любви и битв той эпохи, которая правилась ему больше всего.

И в полночь он был глубоко погружен в судьбу человека, который убил медведицу, сжег ветряную мельницу, был грозой разбойников,— в многообразие жизни на дорогах и в харчевнях средневековья, куда его увлек мужественный и красивый Жерар, семя гения, отец Эразма. Юджину казалось, что ничего лучше «Монастыря и очага» он никогда не читал.

«Алтамонтский лицей» был самым дерзким замыслом их жизни. Леонард надеялся теперь достичь всех неосуществившихся успехов, о которых мечтал в молодости. Для него эта школа означала независимость, власть, влияние и, как он рассчитывал, благосостояние. Для нее же само преподавание уже несло в себе свою великую награду — оно было ее лирической музыкой, ее жизнью, Миром, в котором она лепила красоту из благодарного материала, владыкой ее души, дарившим ей духовную жизнь, пока он сокрушал ее тело.

В жестокий вулкан мальчишеского сознания впархивали, трепеща крылышками, недолговечные бабочки — его идолы, — чтобы после странного брачного танца превратиться в пепел. Одного за другим безжалостные годы свергали в небытие его богов и героев. Что оправдало надежды? Что выдержало бичи взросления и памяти? Почему так потускнело золото? Казалось, всю его жизнь страстная привязанность отдавалась людям — и принадлежала образам; жизнь, на которую он опирался, таяла под его тяжестью, и, поглядев, он обнаруживал, что обнимает статую; но победоносной реальностью в его полном теней сердце оставалась она — первой пробившая свет на его слепые глаза, первой приютившая скрытую капюшоном бездомную душу. Она осталась.

О, смерть в жизни, превращающая наших людей в камень! О, перемена, стирающая в ничто наших богов! Но если хоть кто-то живет и дальше под пеплом всепожирающих лет, не пробудится ли этот прах, не воскреснет ли мертвая вера, не узрим ли мы вновь бога, как некогда в час утра на горе? Кто идет с нами среди холмов?

XVII

Следующие четыре года своей жизни Юджин провел в школе Леонарда. На фоне тусклого ужаса «Диксиленда», на фоне темной дороги боли и смерти, по которой уже шло под уклон огромное тело Ганта, на фоне неизбывного одиночества и плена его собственной жизни, томивших его, словно голод, эти четыре года в школе Леонарда сверкали золотыми яблоками.