Конец индивидуума. Путешествие философа в страну искусственного интеллекта - Гаспар Кёниг

и страдания граждан точнее правительств. Удивительно, что Амира, такая принципиальная индивидуалистка, проповедует сильное чувство сообщества, в данном случае – предпринимателей Кремниевой долины, в котором она, похоже, по-настоящему расцвела. Не образует ли этот мнимый парадокс самого сердца утилитаризма? Максимальное счастье – но для максимального числа людей.

Философия без субъекта

Читатель, возможно, помнит о Евгении, основательнице стартапа Replica, которая в первой главе этой книги носилась на скейтборде. Быть может, причина была в ее русских корнях или в природе ее продукта – странного виртуального компаньона, который способен создавать любовные отношения и воскрешать мертвых, – но так или иначе Евгения не скупилась на метафизические рассуждения. Посреди разговора она вдруг объявила, что первое название ее компании, созданной в 2013 году, – «Тысяча плато».

Приехав изучать ИИ в Сан-Франциско, я совершенно не ожидал, что встречу там Жиля Делёза, лучшего из постмодернистов, кумира моих студенческих лет[140]. Внезапно сомкнулись два универсума: предпринимателей в футболках и философов в шляпах. Не существует ли секретного прохода между Кремниевой долиной и Венсеном, между нейросетями и French Theory?

Делёз убедил Евгению в том, что индивида не существует. Во введении к «Тысяче плато» Делёз и его соавтор Феликс Гваттари вводят понятие «ризома». В отличие от деревьев, корни которых уходят в землю, чтобы найти в ней питание, ризома – это стебель, растущий под землей, по своей собственной логике, произвольно проявляясь в виде крапивы или тростника. Иначе говоря, теперь уже не индивид подключается к сети, а сеть сама порождает иллюзию индивида. Случайно ли, что Делёз описывает развитие ризомы в качестве «машинного» феномена?[141] В тот день, когда Replica сможет угадывать наши сокровенные мысли и направлять их, ИИ докажет, что самая точная персонализация сопровождается безвозвратной дезиндивидуализацией: если мои эмоциональные процессы становятся простыми переменными, агрегированными с миллионами других данных и обрабатываемыми анонимными алгоритмами, что, собственно, останется от «меня самого»? Субъект, уже не составляющий никакой автономной единицы, способной на суждение и решение, становится попросту временной эманацией потоков, которые значительно больше его самого. Мысль о множественности заменяет собой онтологию древообразования.

Таким образом, «Тысяча плато» приписывает положительную ценность смерти человека, которая была объявлена Фуко и инсценирована на Burning Man. Мы наконец сможем отказаться от своего панциря сознательной субъективности, чтобы увлечься революционным, миноритарным, желающим становления, если говорить на языке Делёза. Подчиняя наше тело и дух все новым и новым условиям, позволяя ризоме и ее неожиданным бифуркациям увлекать себя, мы приблизимся к потокам, составляющим единство мира, тот «план имманентности», который Делёз искал во всех своих книгах. В смыкании с беспорядком, хаосом, в который мы погружены, обнаруживается определенная форма аутентичности. Значение имеет уже не субъект, который получает опыт, и не объект как предмет этого опыта, а сам опыт, выходящий за мои пределы, «мир безличных и доиндивидуальных сингулярностей… дионисийская смыслопорождающая машина»[142]. Там, где субъект требовал устойчивых и определимых значений и понятий, ризома выделяет некий «смысл», который не является объяснимым или воспроизводимым, представляясь чем-то вроде «черного ящика» нейросетей. Что касается свободы воли, она отменяется ради в высшей степени случайных желаний, плодов машинной связи точек ризомы. Корни обретают независимость от деревьев.

Этот отказ от субъекта, характерный для постмодернистской мысли, стал предметом обширных комментариев и критики[143]. Однако он обрел силу в качестве естественной параллели к цифровым сетям и в еще бо́льшей степени к ИИ. Конечно, не все в Кремниевой долине читали Делёза. Однако мода на буддизм – это, возможно, более простой в интеллектуальном смысле и более эффективный на практике способ покончить с индивидом, который растворяется в великом целом. В штаб-квартире Google полно залов для медитации, и среди людей, проинтервьюированных мной, многие отмечали, что их привлекают более или менее секулярные формы буддизма (например, Адриен Трей и Амира Яхьяуи). К этому поиску небытия, или скорее универсальной формы существования, освобожденной от оков индивидуальности, нужно относиться крайне серьезно.

Хотя Делёз воспевал сингулярности, он с опаской относился к тому, что прогресс цифровых технологий способен преобразовать субъектов права в «дивидов», сведенных к абстрактным цифрам. С начала 1990‐х годов он пытался выявить в только-только формирующемся языке данных переход от дисциплинарного общества к обществу контроля, которое должно действовать не столько за счет подавления, сколько за счет извращенной системы стимулов[144]. «Мы стоим на пороге чего-то нового», – предупреждал он. В то время как дисциплина оставалась для индивида внешней, контроль проникает в его повседневное поведение. «Человек же общества контроля скорее похож на волну, он словно выведен на орбиту и постоянно находится на связи». Гражданин, став «дивидом», разложенным на столько цифровых координат, сколько существует заинтересованных в нем систем, вопреки своей воле оказывается под колпаком генерализованного наблюдения и логики nudge. Неслучайно, что Юваль Харари в конце своего «Homo deus» позаимствовал у Делёза его понятие «дивида» для обозначения человека как post-sapiens, не способного произвести устойчивую субъективность и полностью определяемого предоставляемыми им данными. Поэтому поставленный Харари вопрос о датаизме, который стал мотивом для этой книги, находит простой и жестокий ответ: отрицая субъекта, мы убили либерализм, открыв путь новой форме постоянного контроля, порочной еще более от того, что она, не будучи центрированной политическими институтами, будет распределяться между тысячами платформ. Против чего восставать, если мы клик за кликом сами строим себе клетку? В своем поэтическом выводе Делёз, проводя различие между эрами контроля и дисциплины, говорит, что «кольца змеи еще более сложны, нежели подземные ходы кротовых нор».

Я упрекаю Делёза в том, что он не установил связь между «ризомой», представляющей собой сплетение событий, исполненных философского веселья, и «дивидом» – зловещей капиталистической поделкой. Мне представляется, что второе понятие является точным политическим отображением первого. Разве не равноценен план имманентности контролю сети? Если мы устранили человека в качестве оселка мысли, не стоит удивляться тому, что в итоге он оказался в руках ИИ. Философия без субъекта ведет к обществу без свободы.

Теология без Бога

Посетив Рене Декарта в Амстердаме, я провел некоторое время в музее Ван Гога. Толпа была такой плотной, что пришлось поработать локтями, чтобы пробиться к картинам. Но не успевал я бросить взгляд на какой-нибудь автопортрет, как человеческая волна уносила меня к следующему. Я всегда был убежден в том, что музеи должны быть организованы в виде отдельных ячеек: надо резервировать слот для того или иного полотна, перед которым можно провести полчаса, развалившись на диване, с бокалом в руке, как в английских театрах. А вот когда ты подумал, помечтал, поплакал или поулыбался перед двумя, максимум тремя картинами, можно из музея уйти. Пусть тебя лучше унесут