Жизнь бабочки - Тевлина Жанна

– Вообще, беспредельщики…

У Градова на столе затренькал мобильник. Номер был незнакомый.

– Это Маня…

Было плохо слышно, и мешали какие-то шорохи.

– Але! Кто это?

– Это Маня…

Он почему-то сразу узнал ее, хотя голос у нее был странный.

– Вы откуда говорите?

– Из ресторана.

– Какого ресторана?

В комнате установилась тишина.

– На Ордынке… Вы сейчас где?

– В офисе.

– Я к вам приеду.

На принятие решения было три секунды.

– Как ресторан называется?

– «Шоколадный рай»…

– Сидите там и никуда не уходите. Я сейчас приеду. Только я вас прошу, никуда не уходите!

Она отключилась. Он обернулся. Девушки молча смотрели на него.

– Милые дамы, я вынужден прервать занятие. У меня срочный вызов.

– Ну, это понятно.

Все захихикали.

Пробок не было, и он добрался до Ордынки за пятнадцать минут. Он сразу увидел Маню. Она дремала за столом, положив голову на руки. Он сел напротив. Она подняла голову, посмотрела на него мутным взглядом. Сказала:

– Он меня не любит…

– Кто? Продавец снов?

Она кивнула.

– Он вам так сказал?

– Он не хочет со мной разговаривать…

– Ну и черт с ним!

– Нет! Я не могу без него!

Она капризничала, как маленький ребенок, который требует, чтобы ему дали куклу.

– Ну, так переспите с ним.

Она опустила голову.

– Он не хочет…

– Не хочет? А вы предлагали?

Она раскрыла полы куртки, под ней был лифчик, и больше ничего.

Он с трудом сдержал улыбку.

– Да… Тяжелый случай… А почему он не хочет, как вы думаете?

– Наверное, что-то во мне не то…

– Да? А может, в нем что-то не то?

Она задумалась. Взгляд стал более осмысленным.

– Нет… Он всем нравится… Просто я его недостойна…

– Мань, а я голодный. Может, что-нибудь поедим?

Вначале она отказывалась, но после супа ей явно полегчало.

– Надо пуговицы пришить… А где я такие сейчас найду?

– Сейчас поездим, поищем…

– Антон…

Она впервые назвала его по имени, и он обрадовался.

– А у вас бывают в центре вечеринки какие-нибудь корпоративные?

– Вы хотите на вечеринку?

Она хмыкнула против воли.

– Я хочу сказать мужу, что была у вас на приеме, а там как раз была вечеринка…

– …и разбушевавшиеся психи оборвали пуговицы с вашей кофточки…

Они хором засмеялись.

– Нет, пуговицы я пришью. У вас в машине можно?

– Конечно! У меня там все пришивают пуговицы. Ох уж эти женщины!

– Я не женщина…

– Правда, а кто вы?

Она безнадежно махнула рукой.

Они объездили три магазина, но похожих пуговиц нигде не было. Градову пришла идея.

– А может, купим другую кофточку и скажем, что на вечеринке всем больным дарили по кофточке.

Она обрадовалась.

– Зачем мне дарить? Что я сама себе кофту не могу купить! Петя знает, что я периодически что-то покупаю.

Затем спросила неуверенно:

– А можно я белую кофту у вас пока оставлю? А потом заберу…

– Все-таки заберете? А я-то уж губу раскатал…

– Вы ж не фетишист…

– Да вроде бог миловал.

Он отвез ее домой и еще минут пять постоял у подъезда, периодически поглядывая наверх. С балкона ничего не падало. Он завел машину и поехал домой.

Сева никак не мог уснуть. В голове стоял голос Клыковой, ее беспрерывное стрекотание, все эти рюшечки, подушечки. А может, она этого и не говорила, а он просто насмотрелся на них за три часа. Рюшечки были повсюду, на столе, под компьютером, на тапках, которые она достала из закутка, прикрытого кружевной занавесочкой, на вышитой подушечке, которую она ему подложила на стул, хотя он ее об этом не просил. Интересно, как можно любить такую женщину, а впрочем, кажется, ее никто и не любил, хотя она постоянно намекала на какую-то неземную любовь, которую она с трудом пережила. Лучше бы не пережила. Тогда бы он не оказался сейчас перед этой унизительной дилеммой. Он и так стерпел дважды, когда позволял курочить свои рукописи. Но та, первая писательница, хотя бы не так раздражала. Кивала испуганно и конспектировала все, что он ей диктовал. А Клыкова и вправду возомнила себя классиком. Вот уж воистину нет ничего страшнее глупости. И еще бездарности. К сожалению, ему не оставили выбора. По витошинскому тону он понял, что тот сменил милость на гнев и больше церемониться с ним не будет, как будто бы Сева виноват в чужой бездарности.

Сева три часа пытался ей что-то объяснить, она замирала, глядя на него остекленевшим взглядом. Оживала, как только он замолкал, и начинала с безумной скоростью листать распечатанную рукопись и с выражением зачитывать ему особо полюбившиеся ей отрывки.

– Вера Ивановна, а при чем тут «двуглавый купол мадридского собора»?

– А какой он? Трехглавый?

– Я вообще не знаю, о каком соборе вы говорите?

– Ну, как же …

Она схватила путеводитель и начала его листать.

– Я сама видела…

– А при чем тут моя рукопись?

– Ну, как же, Сева? Вы же хотите, чтобы было красиво?

– Я хочу?! Я не хочу. Я хочу, чтобы было достоверно.

Она опустила глаза. Произнесла сдержанно:

– Вы, наверное знаете, Сева, что я не первую книгу выпускаю… И пока никто не жаловался…

– Вера Ивановна! Но это же ваши книги! А здесь мой сюжет! И вы сознательно пошли на то, чтобы обработать мой сюжет.

Клыкова вздохнула.

– Севочка, вы мне спасибо должны сказать. Я пока все это читала, аж мозги сломала! У вас тут вообще ничего не поймешь… Вот, например, я до сих пор не пойму, какого черта этот Роман поперся на какую-то дачу обветшалую в казино играть? На что ему эта рухлядь сдалась? У него вон в Испании дома шикарные… Вот и сидел бы себе там! И потом, вы когда-нибудь видели на даче казино? Хорошо, я тут все углы сгладила, что не надо выкинула. Народ, знаете, тоже не дурак…

Она понизила голос:

– А у вас, кстати, дачка-то осталась? А то у меня одна приятельница хочет недорогую дачку купить. У нее брат умер, и она осталась одна с двумя собачками. Самое милое дело пожить на свежем воздухе… А что еще одинокой женщине делать?

Недавно он невольно подслушал разговор родителей. Речь шла о маминой двоюродной сестре Антонине, которую мама терпеть не могла. Пока у отца была власть, та лебезила перед ними, чуть не полы приходила мыть, а когда его всего лишили, возгордилась и даже звонить перестала. После того как Сева уехал в Испанию, родители очень быстро продали дачу. Сева был этому рад, он бы все равно туда не ездил. Стыдно было показываться там, ничего не достигнув. Пусть лучше о нем ничего не знают. Это было его прошлое, которое он отрезал.

Дачные деньги быстро кончились, и родители стали думать о каком-нибудь доступном летнем отдыхе. Вот тогда и появилась Антонина и предложила снимать у нее флигель. Мама поначалу и думать об этом не хотела, она даже Севе писала, жаловалась. Она всегда ухитрялась в самые трудные моменты вешать на него свои проблемы. Потом она поостыла, и они сторговались на какую-то приемлемую сумму. Сейчас как раз было время вносить залог за следующее лето. Это было Антонининым условием. Сева брился в ванной, родители о чем-то шептались на кухне. Он убавил воду, прислушался. Мама говорила о том, что нет для нее большего унижения, чем снимать этот флигель. Отец предлагал поездить, поискать что-то другое. Мама молчала. Они оба знали, что это просто разговоры и ничего более дешевого им не найти. Здесь у них хоть был собственный вход, и они могли днями не видеть Антонину.

Сегодняшний разговор с Клыковой напомнил ему об этом флигеле. Он каждый день собирался поговорить с родителями, чтобы они отказались от Антонининой дачи. Ему было неприятно думать об их унижении. Теперь ему было все равно. Этот дурацкий флигель не шел ни в какое сравнение с тем унижением, которое он терпел, общаясь с Клыковой. Но что он мог сделать?

Он вообще мало общался с родителями. Это было не трудно. Со временем они стали совсем нелюдимыми, и к тому же хорошо чувствовали Севино настроение. Только один раз случайно у него возник этот разговор с отцом. По телевизору шли новости, какой-то думский деятель гневно кого-то клеймил. Отец вздохнул, и у Севы все внутри перевернулось от жалости и отвращения.