Обнаженная натура - Владислав Артемов

— Опять, Родионов, — погрозила пальцем Ольга. — Расскажи все-таки про свой самый счастливый день. Правда… Только не о том, как ты увидел меня, ладно?

— Ладно, — согласился Пашка.

Он облокотился на чугунный парапет.

— Ну вот, — начал Павел, — право, не знаю, как и начать…

— Начни так: «Как-то под Новый год, засыпая…»

— Нет, не о том. Слушай… Счастливый день должен быть случайным. Ты ничего не ждешь, все обычно и как всегда… Не помню, куда мы шли, может быть, в лес, не знаю… Нас трое было и было нам лет по двенадцать, что ли… Летом. Да, точно помню, что сено уже скосили. Потому что мы лодку сеном завалили, так что ее и видно не было. Плыли, как на копне…

— Какую лодку?

— Ну, шли мы куда-то, без всяких планов… Вдруг видим — плывет по реке чья-то бесхозная лодка. Откуда-то сверху. Сама собою отцепилась и плывет, такое бывает. Потом хозяин идет вниз по реке и где-нибудь ее находит…

— Плывет по реке лодка…

— Мы, конечно, ее перехватили. Чем хорошо — плыви и знай, что не надо потом возвращаться, грести обратно против течения.

— Счастье в чем же? — не поняла Ольга.

— Счастье в том, что река, солнце и свобода. Плыви, куда течение несет, ни о чем не думай и не заботься. И при этом знаешь, что это еще только слабый намек на будущее большое счастья, потому что, как сама помнишь себя в этом возрасте — вся жизнь, лучшая ее часть, по крайней мере, еще впереди.

— Как-то незаметно обнаруживаешь, что все лучшее уже в прошлом…

— Тебе не к лицу говорить такие слова, — сказал Павел.

— Что же дальше-то было?

— Что было? — Родионов задумался. — Честно тебе сказать, ничего и не было. В том-то и чудо, что ничего не было. Это я только теперь, посередине рассказа, вдруг понял, что ничегошеньки и не было в тот день…

— Говори, говори, — забеспокоилась отчего-то Ольга, — не прерывайся и не отвлекайся. Продолжай…

— Продолжаю. Притащили мы к берегу эту лодку, сели в нее и поплыли. Плыли мы, плыли… Жестко. А на берегу как раз стог сена свежего. Натаскали мы в лодку сена, целую гору. Выгребли какими-то палками на середину реки, а потом улеглись на сено, руки под затылок, как вон тот моряк, глаза в небо и больше ничего не делали. Болтали. Ныряли и опять обсыхали на сене. И опять глядели на облака, пока течение не вынесет на повороте под какие-нибудь нависшие кусты… Чудно так было — небо, небо, облака, как будто никакой земли и нет… И вдруг ниоткуда появляются над головой ветви… Мы нарочно подолгу не глядели на берега, чтоб почувствовать себя отрезанными от всего… Это Борька придумал, он разбился потом на грузовике, пьяный… Друг мой.

— Не отвлекайся.

— Ладно. Покой, солнце, вода, свобода… Эх, даже сердце что-то заволновалось. Конечно, на самом деле, видимо, было хуже. Какие-нибудь мухи наверняка донимали, слепни. Сено вероятно кололось… А! Вот еще что замечательно, мы были голодны.

— Что ж тут замечательного? — удивилась Ольга.

— Это самый лучший компонент счастья. Иначе бы оно не так ясно запомнилось. А тут оно для меня еще связано с огуречным запахом. У нас было только несколько огурцов…

— Конечно, краденных.

— Да, разумеется. И вот, представь себе, полная воля, простор, теплый ветерок, лето в разгаре, и — голод. Веселый такой голод, когда можно все прервать и отправиться домой обедать. Но неохота тратить на это такой замечательный единственный день.

— Ну и дальше что?

— Да в том-то все и дело, что абсолютное ничего! — Пашка рассмеялся от удовольствия. — Из ничего лепится самое крепкое и надежное счастье. Плыли мы, плыли до самого вечера, а все равно далеко не уплыли от деревни, у нас река такие петли выдает. И течение медленное-медленное, только на косе быстрое…

— Родионов, я завидую. Жалко, меня там не было.

— Мы бы с тобой в том возрасте не ужились. По крайней мере какую-нибудь лягушку или пиявку сунули бы тебе за пазуху…

Ольга передернула плечами. Родионов улыбнулся:

— Вот и все, Ольга. Вот и все мое счастье. Скоро сказка сказывается…

— Нет, ты по-порядку, — попросила она. — Как вы огурцы эти поделили, как и куда приплыли.

— Огурцы мы поделили по-честному, по-братски. А на закате высадились на берег и втащили туда лодку. И пошли домой.

— А что по дороге?

— По дороге мы наткнулись на убитую змею. Борька в сумерках едва не наступил, как шарахнется. Но она была дохлая. Пастух убил.

— Почему именно пастух?

— Просто. Не знаю. Почему бы и не пастух? Пастухи змей не любят. Шел с коровами да и захлестал ее кнутом. Вот и все.

— А почему пастухи не любят змей?

— Потому что они нормальные и здоровые люди, а не извращенцы.

— Вот как…

Они некоторое время стояли молча, глядели вниз.

— Мне печально от того, что у тебя есть еще целый мир, где нет меня. Где я была бы чужая. И даже враждебная. И никогда-никогда мне туда не войти.

— У тебя такой же мир…

— Тебе там было бы нехорошо. Не заглядывай… Идем-ка отсюда, идем от этого страшного места.

— Почему страшного? — не понял Пашка.

— Потому что погляди, какие жуткие названия у этих барж: «Марс» и «Юпитер». Места, откуда нет возврата.

— Я знаю название более жуткое, — усмехнулся Родионов, уводя ее с моста.

— Ну?

— «Красный Богатырь»! — понизив голос, сказал Пашка.

— Тут-то что страшного? Не черный же человек…

— А представь себе, ночью, темной осенней ночью… Одиноко и страшно сияет луна…

— Когда луна сияет, не темно…

— Это неважно. Важно, чтоб была кромешная тьма, только чуть-чуть видны вершины темного леса. Сияет такая луна и вдруг трепет пробегает по верхушкам дерев, и вырастает из этого темного леса фигура красного, багрового богатыря, с огромной склоненной вниз головой, он ищет нас и ме-едленно приближается…

— Родионов, ты не рассказал мне о своей первой любви. — дрогнувшим голосом произнесла Ольга и, взглянув на нее, Павел осекся. — Ты не рассказал мне о своей любви. Вот так. Жаль, что в твою реку нельзя войти дважды.

— Ложь! — горячо проговорил Павел. — Не верь. Все течет, Ольга, но ничего не меняется!

Матрос на барже встал, потянулся. Серая тряпка, лежавшая рядом с ним, тоже зашевелилась, вздыбилась, хотя никакого ветра не было. Затем она превратилась в серого большого кота, который спрыгнул со скамейки, тоже потянулся два раза и нырнул в дверь камбуза.

Глава 7

Астралы

Это было счастье, от которого ныло сердце.

Именно так.

Теперь почти всякий их разговор неизменно заканчивался размолвкой и отчуждением. Родионову удавалось кое-как загладить, угасить зарождающуюся беспричинную ссору, и прощались они у старого тополя, словно ничего и не произошло.

Пока еще, как понимал Родионов, их взаимного влечения друг к другу хватало на то, чтобы преодолевать это непонятное, все чаще возникающее отчуждение. Но где-то там, в близком будущем, все дольше будут тянуться эти периоды взаимного отталкивания, все скупее будут копиться силы притяжения. А самое досадное, и Родионов это чуял — с каждым днем он будет все теснее льнуть к ней, а она будет стремиться отодвинуться от него подальше. Все дальше, все безнадежнее… А потом, потом… Какая разница — Адам ли ненадолго отошел от Евы, или она отлучилась от него, чтобы побродить в одиночку — но именно в тот самый миг к Еве подкрался коварный, льстивый змей.

Все это он будет додумывать после, когда у него появится время. Бездна пустого, медленного, вялого времени, с которым неизвестно, что делать, и куда его, черт побери, можно деть…

Оставаясь прежним Родионовым, ничуть не переменившись внешне, разве что став более аккуратным в одежде, в прическе и прочих внешних мелочах, Павел чувствовал в себе внутреннюю перемену, произошедшую с ним за то время, которое провел он с Ольгой. И главным в этой перемене было то, что он перестал ощущать себя центром вселенной, добровольно уступив это место Ольге. Его собственная жизнь перестала быть для него безусловной ценностью в этом мире. Это было новое чувство, никогда прежде не испытанное им, и чувство это было отрадным для сердца, хотя оно и болело.

Но даже самые близкие люди не замечали ничего. Правда, Кумбарович обижался из-за того, что Павел, беседуя с ним в буфете, то и дело терял нить разговора и глаза его делались отсутствующими.

— Паш, елки-палки! Ты что, анаши накурился? — возмущался Кумбарович. — Грыбов, говорю, приглашает. Он из Штатов вернулся. В подвал-то…

— Грыбов, — повторял Павел рассеянно. — Грыбов это хорошо…

Спустившись вниз, он решил наконец-то одолеть тот роман про ветер с городских помоек, теперь ему было не страшно, теперь никакая мерзость не могла прижиться в его душе. Там все было занято Ольгой.

Бестрепетной рукою придвинул он роман.