Впереди — Днепр! - Илья Маркин

Шумно дыша, Лужко рукавом гимнастерки вытер распаленное лицо и, помолчав, тихо сказал Полунину:

— Не чепуха это, а небрежность, которая может стоить немало крови.

Слушая Лужко, Яковлев с каждым его словом чувствовал, как совсем неожиданно нарастает тревожное волнение. Он отчетливо представил себя на месте танкистов, которые в самый ответственный момент боя не смогли сдвинуть машину с места, представил, что переживали они тогда, что думали о тех, кто поставил шплинт с трещиной. А сколько валиков и других деталей выпустил завод до прихода в ОТК Лужко. Тысячи, сотни тысяч! И может, сейчас где-то под Ленинградом или под Курском стоит танк, у которого отказал работать такой вот валик. Хорошо еще, если танк просто стоит, а если он попал под огонь и не может двинуться…

От этих мыслей у Яковлева похолодело в груди. Он со злостью взглянул на Полунина, хотел резко оборвать его, но сдержался и сухо проговорил:

— Петр Николаевич прав. Нам, Семен Федотович, нужно немедленно принять меры.

— Что значит меры? Что значит немедленно? — еще ожесточеннее вспылил Полунин. — Все в норме! Никаких изменений!.. В конце концов я директор и приказываю: все валики с допуском не более полмиллиметра передать на склад готовой продукции!

— Тогда я прошу уволить меня, — побледнев, хрипло проговорил Лужко.

— И скатертью дорожка! — презрительно бросил Полунин и, грузно переваливаясь, пошел в литейную.

Уже два года шла война, но Вера никак не могла привыкнуть, что над Москвой искристым куполом висит по ночам звездное небо, а вокруг густеет зыбкая полутьма, с робкими проблесками замаскированного света. Каждую ночь ей казалось, что вот сейчас, сию минуту вспыхнут уличные фонари, радостно озарятся окна домов, брызнут яркими полосами фары автомобилей, трамваев, троллейбусов, и Москва мгновенно преобразится, по-прежнему сияя неисчислимым множеством огней.

В эту ночь Вера впервые не ожидала чуда и радовалась спасительной темноте. Она сидела на скамеечке против заводоуправления и, не отводя глаз, смотрела на темные окна парткома. Там третий час шло заседание. На нем были не только члены парткома, но и начальники цехов, мастера, многие рабочие. Там сейчас обсуждали Лужко.

Она не знала толком, что случилось, только по обрывкам разговоров уловила, что Петро забраковал продукцию двух цехов, что Полунин уволил его с работы и что по этому поводу собрано расширенное заседание партийного комитета завода. В первый момент, узнав об этом, Вера обрадовалась настойчивости Петра, но когда выходившие с завода работницы первого механического цеха не ответили на ее приветствие, у нее от обиды и страшного предчувствия навернулись слезы на глазах. Ни на кого не глядя, она торопливо миновала проходную и села на эту уединенную скамеечку. Беспорядочным хаосом громоздились самые невероятные мысли. То казалось ей, что Петро ни в чем не виноват, действовал правильно, и Полунин поступил с ним нечестно. То, вспомнив непоздоровавшихся работниц, она негодовала на Петра, обвиняла его в зазнайстве, так свойственном, как она считала, военным, в технической неграмотности, в непонимании, чем живет завод. Но эти мысли под наплывом жалости к Петру быстро исчезали, и она, не вытирая слез, плакала, представляя, как он стоит сейчас, перед членами парткома — растерянный, беззащитный, оскорбленный. Даже в техникуме он никогда не выступал на собраниях, отмалчивался, когда его критиковали и очень редко вступал в споры с товарищами. Каково ему было сейчас — одному среди совсем незнакомых людей! Как тяжело ему будет, не проработав и месяца, с позором уходить с завода! Он же всеми силами рвался на работу, весь расцвел, словно переродился за этот минувший месяц. Не стал курить по ночам, а утром бывал так весел, что вся квартира дрожала от его неугомонности. И вот все! Ночью он опять будет курить, а утром…

Вера даже не могла думать, что будет завтра утром, когда она пойдет на работу, а он останется дома.

«Пойти уговорить, упросить, — мелькали у нее спасительные мысли. — Самому Полунину рассказать… Ну, ошибся, с кем не бывает. Зачем же сразу увольнять, он исправится. А если исправляться нечего? Если Петя прав?»

Это ободрило ее. Она вытерла слезы, поправила поясок платья, пыталась было улыбнуться, но совсем рядом на дорожке за кустом раздался грубый мужской голос:

— Привык в армии-то: ать, два, ать, два, направо да налево. А у нас не армия, а завод. Правильно Полунин турнул его.

У Веры оборвалось дыхание, сами собой упали вниз руки, еще чаще покатились слезы.

— Да, здорово он нас подкузьмил, здорово, — согласился второй мужской голос. — Жали, жали и всего четверть нормы кое-как выжали.

— Брось, — уверенно возразил первый. — Полунин же приказал все валики принять как годные. Из-за какого-то вояки сверхрьяного завод не будет страдать. Я просто не пойму: о чем думают такие хваты? Неужели он себя умнее всех считает?

«И не глупее, не глупее», — чуть не вскрикнула Вера, вздрагивая от обиды за Петра. Она с трудом удержалась, чтобы не броситься к тем, говорившим, отодвинулась на самый край скамейки и опять посмотрела на окна парткома. Черные прямоугольники непроницаемо темнели на едва озаренном фоне стены. Из цехов чуть слышно доносился монотонный гул машин. В проходной кто-то смеялся притворно и хрипло.

«Да когда же, когда они закончат? — нетерпеливо думала Вера, не отрывая взгляда от окон парткома. — Сколько можно одного человека избивать?»

Прошло еще не меньше часу, как в доме заводоуправления хлопнула выходная дверь и послышалось множество голосов. Вера торопливо вскочила со скамейки, но тут же опять села, отодвинувшись в темноту ближнего куста.

— Ух, черт возьми, — узнала она голос начальника второго механического цеха, — вот это баталия. Всем досталось, а мне, кажется, больше всех.

— Ну, тебе, — возразил голос начальника первого цеха, — именинник-то я был, а тебя так, сторонкой задели.

— Нет, в именинники, кажется, сам Полунин угодил. Он даже пуговицу на рубашке оторвал.

— Ничего, и без пуговицы походит.

Затаив дыхание, Вера ловила слова и с каждым мгновением чувствовала, как теплеет в груди и сами по себе высыхают слезы на щеках. Она хотела подняться, побежать навстречу Петру, но удержалась, стыдясь выходивших из парткома людей. Она чутко прислушивалась, стараясь среди топота ног уловить стук костылей или услышать голос Петра, но у дома все стихло, а его все не было.

«Да где же он, что с ним?» — опять встревожилась Вера и замерла.

Вслед за резким хлопком двери послышался веселый голос Яковлева.

— Ночь-то какая, а, Петр Николаевич?.

— Чудная ночь! — и узнала и не узнала Вера восторженный голос Лужко.

— Что там чудесного, — пробасил Полунин, — ночь как ночь. С этими звездами, с темнотищей.

— Тебе бы ливень сейчас хороший, — еще веселее засмеялся Яковлев, — или грозу, бурю.

— Да и тебя не мешало бы отхлестать побольнее, — недовольно отозвался Полунин и с обычной строгостью добавил: — Ну, ладно, потолковали, и будет. Наговорили столько, что не знаешь, к чему и руки приложить. Ох, капитан, — шумно вздохнул Полунин, — и задал же ты нам работы. Откуда свалился ты на мою голову. Ну, не обижайся, не обижайся, — миролюбиво пробасил он. — Шучу я, а в душе себя кляну и… и тебе говорю спасибо. Ну, иди, иди домой. Жена, небось, все глаза проглядела.

От радости Вера не расслышала, что ответил Петро, не заметила как Полунин и Яковлев остались вдвоем и только, когда уже у самой проходной легко простучали костыли, различила необычно мягкий голос Полунина:

— Слушай-ка, Александр Иванович, надо нам с тобой позаботиться о протезе для него. Трудно ему на костылях-то, сам понимаешь.

«Какой он замечательный», — совсем по-новому подумала Вера о Полунине и бросилась догонять Петра.

Глава двадцать третья

Прочитав шифровку, генерал Федотов задумался. Его вместе с заместителем по политической части и начальником штаба вызывали на совещание в штаб армии. О чем совещание — не было сказано.

Федотов позвонил командиру корпуса, но тот тоже ничего не знал и, видимо, на всякий случай посоветовал:

— Возьмите с собой все материалы о состоянии и положении дивизии.

О своей дивизии Федотов мог доложить без всяких бумаг. Как давно обжитую, до трещинки на потолке изученную квартиру, знал он шестикилометровую полосу обороны, которую занимала дивизия, перекрывая шоссе между Белгородом и Курском. И все же Федотов развернул обширную схему обороны, обложился бумагами и больше трех часов сидел за столом.

Все было знакомо, все известно, все много раз передумано. Стрелковые полки, опоясав холмы, высоты и лощины траншеями, заканчивали последние работы на тыловых позициях; пушки и гаубицы, закрыв самые опасные и важные участки обороны, могли стремительно переместиться на другие места, где для них уже были готовы запасные позиции; расставленные полковыми саперами минные поля защищали подступы к переднему краю и, все расширяясь, уходили в глубь обороны; сложная паутина телефонных линий связала подразделения и части, как пучок нервов сходясь на командном пункте генерала Федотова; склады, обозы, медпункты и медсанбат зарылись в землю, ожидая начала нелегкой работы.