Записки хроноскописта - Игорь Забелин

Во-первых, хроноскоп показал нам, что предмет, лежавший на ладони, не мог удержаться на одной руке. Мы провели нехитрый графический анализ и по изгибу руки убедились, что шар имел сравнительно большие размеры и действительно покоился на двух основаниях.

Во-вторых, — и это уже не было неожиданностью, — выяснилось, что некогда к поднятой вверх руке вплотную прижималась рука еще одной статуэтки, и мизинцы их рук были сцеплены. На двух этих руках и лежал шар…

Значит, когда-то статуэтка входила к некую скульптурную группу.

— Твое мнение? — спросил Березкин, исподлобья посматривая на меня.

— Какое может быть мнение? — Я пожал плечами. — Примем к сведению факты, вот и все.

— Но если вспомнить о религиозном мотиве? Ты совсем забыл о нем. Короче говоря, меня интересует шар. Согласуется ли он с версией о религиозном предназначении фигуры?

— Не противоречит, во всяком случае. Я видел в Касабланке кафедральный католический собор, башни которого увенчаны шарами, а в шары, символизирующие Землю, как мечи, воткнуты кресты… Да и соборы в Конакри или на острове Горе у Дакара увенчаны такими же символами. Я легко могу себе представить, что руки статуэток поддерживали земной шар, проткнутый католическим крестом…

— Значит, не противоречит, — вздохнул Березкин. — Жаль. А теперь-конец. Ничего больше знать не хочу. Ни-че-го!

Он устало провел тыльной стороной руки по лбу и закрыл футляр хроноскопа.

Когда мы вышли на улицу, шел крупный мокрый снег. Березкин посмотрел себе под ноги, посмотрел вокруг и поймал на ладонь снежинку.

— Удивительно, — пробормотал он. — А мне казалось, что я в Африке…

Глава пятая

в которой рассказывается о догадке, поднявшей меня среди ночи; какую роль сыграла эта догадка в распутывании истории золотой статуэтки, читатель узнает, если прочтет мои записки до конца

Часть пути от института до дома мы с Березкиным прошли пешком, несмотря на плохую погоду. Но прогулка, к сожалению, не избавила меня от ощущения усталости, и я охотно принял предложение сына сразиться в «щелкунчики», Теперь у нас была большая квартира, простор, а мы к этому простору все никак не могли привыкнуть и часто проводили вечера на привычно маленькой кухне…

На шашечной доске шел горячий бой, «белые» упорно сопротивлялись «черным», когда в моем кабинете зазвонил телефон.

— Тебя, — сказала жена.

Звонил Петя. Он звонил мне довольно часто и подробно рассказывал о всех своих делах.

Петя с места в карьер зачастил, и я сразу понял, что у него — воз новостей.

Так и оказалось. Во-первых, Петя сообщил мне, что дата гибели корабля у кавказского побережья установлена, наконец, с точностью до одного года-Петя назвал 1593 год. Собственно, установить это было нетрудно. В затонувшем корабле археологи нашли серебряные дукаты, или цехины, как называли их в Венеции, и по монетам определили дату.

Во-вторых, больше не вызывала сомнений и национальная принадлежность корабля. Помимо цехинов с изображением святого Марка, покровителя Венеции, вручающего дожу знамя, помимо бус и бисера, археологи подняли со дна моря серебряную пластинку, так называемую «капитуляцию», на имя венецианского купца Паоло Джолитти. Как известно, в конце шестнадцатого столетия на берегах Черного, да и Средиземного, моря господствовали османовские турки, лет за сто пятьдесят до того разгромившие Византийскую империю… Начиная со второй четверти шестнадцатого века турецкие султаны выдавали богатым купцам некоторых зависимых стран капитуляции, то есть исходившие лично от султана разрешения на преимущественное право торговли; капитуляции гарантировали купцам экстерриториальность, низкие пошлины, освобождали от налогов… В числе стран, пользовавшихся султанской милостью, была, в перерывах между войнами, и Венеция — некогда крупнейший торговый город-республика.

— Понимаете теперь, в чем дело? — спрашивал меня Петя. — Торговый дом Хачапуридзе был теснейшим образом связан с торговым домом Джолитти! Вот почему в амфоре с клеймом Хачапуридзе лежали венецианские бусы…

А завтра, — прощаясь, сказал Петя, — я уезжаю в Ленинград. Хочу посмотреть венецианскую вазу, на которой повторена роспись амфоры.

…Среди ночи я проснулся с отчетливым ощущением, что пережил песчаную бурю: я задыхался, рот мой был так стянут жаждой, что больно было шевелить языком и двигать губами… Я дотянулся до ночного столика, глотнул воды и теперь еще раз заново пережил самум… Я услышал мелодичную «песню песков» грозную песню, ибо она предвещает самум, потом наступила жуткая безмолвная пауза, и я увидел, как закрутились вершины барханов — то пыль и мелкий песок заструились по ветру, но там, где я лежал в ложбине, было еще тихо… Буровато-красная мгла поплыла у меня перед глазами, а потом небо стало свинцово-черным, и тучи песка поглотили меня… Я лежал, как и полагается, лицом вниз, накрывшись с головой шерстяными одеялами, и где-то рядом со мной лежали верблюды, зарывшись мордами в песок. Вокруг выло, ревело, мне не хватало воздуха, и сердце судорожно билось в груди…

Самум пронесся, небо очистилось, и я перевел дыхание…

Вообще-то мне пришлось однажды близко познакомиться с пыльной бурей. Но то случилось в Хакасии, холодным ноябрьским днем, и ничуть не походило на подлинный самум. Ничего чудодейственного в моем видении, однако, не было: теперь, окончательно проснувшись, я припомнил, что увидел самум так, как описал его в книге «По белу свету» наш путешественник Елисеев…

Самум кончился, тучи рассеялись, но в душе почему-то осталось ощущение легкой настороженности, ожидания чего-то важного… Я постарался логически прояснить его, понять и вдруг одним прыжком соскочил с кровати и бросился к телефону… В трубке утомительно и нудно гудело, меня трясло от нетерпения и злости на Березкина, который там, на другом конце провода, не желал просыпаться… Не знаю точно, сколько продолжалось это гудение, и наконец трубку сняли.

— Триста лет! — закричал я. — Триста лет назад завезли статуэтку в Дженне! Слышишь?

Теперь у меня в ушах звенела тишина — на другом конце провода царило абсолютное молчание.

— Да проснись! — снова закричал я. — Старая калоша, ты понимаешь, что я говорю?

— Вы кому звоните, гражданин? — спросил меня кто-то непроспавшимся басом.

— Да тебе, тебе!.

Едва прокричав это, я сообразил, что голос моего собеседника ничуть не похож на голос Березкина.

Я не поинтересовался мнением незнакомца о моей персоне. Нажав на рычаг, я снова набрал номер и заметался по кабинету, не отрывая трубку от уха.

— Да, — через минуту услышал я голос Березкина, и выпалил ему все, что успел уже рассказать незнакомому товарищу.

— Мог бы и завтра позвонить, — сказал Березкин.

«Мог бы!» Нет, не мог, потому что я пережил самум, потому что у меня еще суматошно колотилось сердце и я был потрясен собственным прозрением.

— И с чего ты взял это? — спросил Березкин, видимо, уразумевший смысл сказанного.

— Общая хроноскопия! — закричал я. — Помнишь общую хроноскопию? Ты еще смеялся!

— Помню, — сказал Березкин.

— Так вот, не смейся никогда заранее! Торговые пути через Сахару, с севера на юг, шли только в средневековье… А европейцы проникали в Судан с запада, плыли сначала по Сенегалу, а потом по Нигеру… Раз самум, значит, везли статуэтку еще тогда, в шестнадцатом веке, и везли арабы, к твоему сведению… Понимаешь? Статуэтка попала к арабам, и они переправили ее в Дженне.

— Понял, — сказал Березкин. — А теперь успокаивайся и ложись спать. Утром приеду к тебе.

Я боялся, что возбуждение не позволит мне заснуть, но, высказавшись, быстро заснул и спал до утра без всяких сновидений.

Поднявшись задолго до приезда Березкина, я успел на свежую голову еще раз оценить свои ночные кошмары и прозрения.

Да, в главном я не ошибался. География путей сообщения — есть такое скучное выражение — резко изменилась в северной части Африки за последние три столетия. Транссахарские караванные тропы уступили пальму первенства западным дорогам, из которых главная — во всяком случае, наиболее важная для нас, начиналась от города и порта Сен-Луи, что стоит в устье Сенегала. Я был в этом городе, переходил широкий мутный Сенегал по знаменитому мосту Федерб, размышлял о той роли, которую сыграл Сен-Луи в истории завоевания европейцами Западной Африки… Но сейчас я думал о другом, я еще и еще раз проверял себя, размышляя о самуме, следы которого сохранились на золотой статуэтке. Мог ли он разразиться где-нибудь на западной трассе? Наивно было бы отрицать возможность пылевой бури в сухой период года, и все-таки она не могла сравниться по силе с самумом и едва ли оставила бы столь явственные следы песка на золотом теле нашей статуэтки.