Анна Ахматова. Психоанализ монахини и блудницы - Екатерина Мишаненкова

Я покачала головой. Что за романтические глупости лезут мне в голову? В тех кругах, в которых вращается Ахматова, арестовывали очень многих, так что никакого совпадения, просто такова жизнь.

Первое письмо (точнее, это была обычная записка) было датировано сентябрем 1922 года и не содержало ничего интересного, если не считать того, что написано оно было как-то очень лично. Причем, чтобы понять это, надо было уже знать эпистолярный стиль Ахматовой и ее манеру писать коротко и сухо.

Милый Николай Николаевич,

если сегодня вечером Вы свободны, то с Вашей стороны будет бесконечно мило посетить нас. До свидания.

Приходите часов в 8–9.

Следующие несколько писем были написаны ее мужем, и их пылкость меня даже несколько смутила. 1922 год – кажется, именно тогда она рассталась со вторым мужем, прожив с ним даже меньше, чем с Гумилевым. И вот новый брак и новая страсть – по крайней мере со стороны мужа.

19. Х.22

Друг мой дорогой, Анна, ты сама знаешь, как пусто стало, как только ты ушла, – я не стал бороться с сентиментальным желанием тебе писать. Люблю тебя, родная, люблю тебя. Какая странная и ровная пустота там, где ты еще час тому назад наполняла все комнаты и меняла размеры всех вещей; мне всегда стыдно напоминать о себе, но я дорожу тем, что говоришь о чем-нибудь моем; так и сегодня, хотелось, чтобы ты все видела, все заметила и все запомнила, а я только мог едва-едва поцеловать твои руки. Ты так плохо выглядела под конец, я не могу, мне физически больно, когда ты так больна и когда у тебя что-нибудь болит; я смотрел, как ты ешь яблоко, на твои пальцы, и по ним мне казалось, что тебе больно; какое невозможное желание сейчас во мне: их поцеловать, их целовать это уже не любовь, Анна, не счастье, а начинается страдание, не могу без тебя и в горле чувствую: где ты сейчас, друг, друг мой. Как ты под конец сегодня плохо выглядела; не надо так, Анна.

Наш страшный вчерашний разговор очень сильно изменил характер или окраску, что ли, моей любви к тебе. Она стала тревожной и мрачной, какой раньше не была;

я чувствую ее теперь в сердце почти постоянно, в форме какой-то глубокой тоски, все равно думаю я о тебе или не думаю и как думаю. Чувствуешь ли ты то же самое? Что произошло? Почему все стало таким трагичным, как будто ты еще куда-то ушла – и стала так близко к моей, совсем рядом, и в душу мою вошла.

<…>

Друг мой дорогой, как я хочу тебя видеть, как я все помню, что ты была сегодня здесь.

Словно память о том, что в каких-то далеких веках мы прошли здесь с тобою.

Следующие несколько писем были такие же пылкие и страстные, но меня смутило, что нет ни одного ответного, а ведь меня интересовала сама Ахматова, а не ее муж. Наконец я обнаружила и ее письмо, написанное в 1924 году.

27 июня 1924 г. С. П. Б.

Милый Николай Николаевич, как мне досадно, что я не могу побывать этим летом в Киеве. О. А. все еще лежит, изд-во все еще не платит ни гроша. А лето каждый день грозит кончиться!

Был у меня К.С. Петров-Водкин, прощался, сейчас он уже на пути в Париж. Я позирую Наталье, читаю Библию и Грабаря и жду возвращения милых друзей. Как Вы отдыхали, что Киев? и когда домой?

Конечно, никто не приехал.

В театре от невыносимой трескотни у меня сделалась мигрень, так что я до сих пор лежу в постели («в холодной комнате» и т. д.).

Впрочем, комната не холодная, печка топится и даже дымит. Спасибо за письмо. Вы, оказывается, умеете писать, как нежнейший из ангелов, как я рада, что Вы существуете. До завтра.

А за границу все-таки ехать надо. Не упрямьтесь, все равно заставлю.

И вновь Ахматова в своем стиле – о себе, о стихах, немного вопросов, и все. Но после ее переписки с Гумилевым это меня не удивляло. В то время она выпустила несколько поэтических сборников, выплескивая свои чувства в стихах, вполне вероятно, что и в 20-е годы она написала немало стихов. Я попыталась вспомнить, что она сама рассказывала об этом времени. Да, точно, она говорила, что попала в немилость и ее совсем перестали печатать. Но ни о каком творческом кризисе речи не шло, она продолжала писать стихи. Жаль, что я не могу их прочитать – они очень бы дополнили картину ее взаимоотношений с третьим мужем.

Я взяла следующее ее письмо, уже 1925 года.

Сейчас у Людмилы обедая, получила твое письмо, милый друг!

Спасибо, что не обманул. Вчера была в Царском. Мать М. М. встретила меня на лестнице и сказала: не позволяйте ему говорить, сегодня утром было кровохаркание. Я вошла. М. изменился мало, розовый, глаза блестят, но руки желтые и худые. Показал, чтобы села к нему на постель. Улыбнулся мне и зашептал (говорить не может): «А я о вас сегодня все время думаю». Сидела у него минут 20. В парк не пошла, даже faux gothique Менеласа меня не соблазнил.

В городе, на Литейном встретила Тинякова, кот. подошел ко мне, чтобы поведать, что автор рецензии в Ж И – он и еще что-то в этом роде.

Была в Фонтанном Доме, читала Бенуа. Узнала все о notre pere Davide и его школе. Там есть нечто, что должно удивить тебя безмерно. Ночью с великой неохотою читала Бодлера: ученичество у него Гумилева для меня несомненно. Жаль, что завтра Людмила везет меня на Сиверскую: хотелось бы успеть посмотреть Леконт-де-Лиля и Виньи.

Без тебя в городе плохо: пыльно, все кричат, всех жаль. Постарайся подольше побыть в деревне, не скучай, пиши мне и не забрасывай дневник.

Поцелуй от меня Ирину, привет А. Е. Господь с тобой.

А что карточки, наверно ничего не вышло?

12.8.25

Еще более бодрое и еще менее личное, словно она и не мужу пишет, а просто хорошему другу. Хотя вполне возможно, что к этому времени их чувства уже подостыли. Я взяла следующее письмо, адресованное Ахматовой. Нет, похоже, мое предположение было ошибочным – если чувства и остыли, то только с ее стороны, но не со стороны ее мужа.

7 апреля 26

Милый – грустное утро без тебя, с чувством долгой, даже древней общей жизни. Наверное, ничто от меня тебе уже не ново (и это письмо), – а мне бы вместе с тобой смотреть вниз на море жизни всегда и «вечно» – и отмечать твоими словами, что знакомо и что незнакомо, узнавать появление новых «кораблей».