Фэнтези 2007 - Алексей Пехов

— Еще не прошло недели, — заметил второй, незнакомый подмастерье. — Фернан, мы его подрежем, скрутим — и ты закончишь начатое. Вот, я прихватил твою шпагу. Чего добру зря пропадать? Куда тебе назначено?

— В бок, — ответил Фернан.

Они говорили так, словно Джеймс уже лежал на полу.

Желтый месяц сунулся между штор. Синяя ночь спустилась на кабинет, гася свечи. Руинами возвышалась мебель, вспоминая лучшие времена. Еле слышно пел клавикорд, играя сонату пустыни. Стены превратились в барханы, и у барханов были человеческие профили.

Шуршал песок, оживляя мертвые черты.

Звенел, вибрируя, Лысый Гений.

Лица — одно женское и два мужских — начали искажаться. Волосы на висках отступили назад, открывая блестящие залысины. Сзади волосы образовали длинные хвосты. Хвосты шевелились невпопад, лоснясь в свете месяца — густом, липком, как взбитый желток. Рябины испятнали щеки. Больше всего изменения коснулись юного Фернана, в котором Джеймс лишь сейчас, окончательно и бесповоротно, узнал цель своих поисков — наглеца с улицы Малых Чеканщиков.

У Вучи Эстевен и второго подмастерья дело не зашло так далеко — сквозь проказу Лысого Гения смутно виднелись прежние лица, то выходя на первый план, то вновь отступая в глубину.

Это было еще страшнее.

Самое страшное — то, что никак и ничем не объясняется.

Я — глупец, понял Джеймс. Я — безнадежный глупец, возомнивший себя спасителем Бадандена. Что сделано, то оплачено. Сейчас меня убьют, закопают под тутовником, а потом скажут, что со вчерашнего дня больше не видели. Приезжий забияка после неудачной дуэли бродил по фехтовальным залам, зашел в зал покойного маэстро Бернарда, сунулся учить чужих учеников (Муса подтвердит!) — и, с треском провалившись в качестве наставника, убрел восвояси.

Да, ваша честь.

И больше никогда здесь не появлялся.

Все дни, начиная с дурацкого конфликта в лавке Мустафы и заканчивая сегодняшним визитом на ночь глядя, встали перед ним, как строй воинов. И воины эти тыкали в Джеймса Ривердейла не копьями, но пальцами:

«Глупец!»

Презрение к себе плавилось в горне души, мало-помалу превращаясь в обоюдоострый клинок. Так, должно быть, взрослеют. Бросают примерять чужие маски, воображая себя то идеалистом, то циником, то героем — и начинают делать дело, которое знаешь.

Что знал и умел Джеймс Ривердейл?

Джеймс Ривердейл умел драться.

Но если раньше, подобно ребенку, не ведающему о последствиях своих шалостей, он играл в войну, выигрывая и проигрывая, то сейчас он впервые увидел жизнь и смерть, как они есть.

Рябое лицо смерти.

И жизнь, танцующую с поднятыми к небу руками.

Держа дагу в левой, для правой он выбрал танцовщицу.

CAPUT VII,

в котором рассказываются удивительные истории о битвах и сражениях, путешествиях и приключениях, чудесах и диковинах, а расстояние от первых до вторых — несколько часов бега верблюдицы

Кабинет наполнился лязгом, звоном, вскриками и рычанием, не свойственным для человеческого горла. Это рычал Джеймс. В тесноте, равнодушной и смертоносной, как топор палача, не осталось места рипостам и парадам, ремизам и уколам с оппозицией; «четверо пьяных идут сквозь лес», «дракон в небе», «разрушение крепости» и «рыбак Гаджа поймал карпа» — исчезло все, что наполняло жизнь Джеймса Ривердейла. пока эта жизнь не свернула в синюю ночь под желтым месяцем.

Изменившись — и не обязательно к лучшему.

Однажды ты перестаешь отличать изученное вчера от изученного год назад, забываешь правила, не разбираешься в тонкостях, путаешь мягкое с кислым — и больше не интересуешься, глупо или умно ты выглядишь со стороны и что скажут зрители.

Все исчезает с поверхности, уходя на глубину.

Во время шторма на глубине тихо.

Кристобальд Скуна, основатель храма Шестирукого Кри, очень любил театр. Однажды, в редкую минуту откровенности, он сказал Джеймсу, что глубже всех в сущность боя проник Томас Биннори, бард и драматург, когда писал трагедию «Заря». «Почему?» — удивился Джеймс. Будучи в восторге от «Зари», он тем не менее не заметил там каких-то боевых тонкостей.

«Ты читал ремарки?» — спросил Шестирукий Кри.

«Читал. Ничего особенного. „Дерутся. Один падает“. И все».

«Вот-вот, — усмехнулся гипнот-конверрер. — Дерутся. Один падает. Я же говорю: этот бард понимает лучше всех…»

В кабинете на втором этаже дома Вучи Эстевен дрались. Некоторое время. Потом все вернулось к исходной позиции: Джеймс — у клавикорда, маэстро и Фернан — у дверей, блокируя выход, второй подмастерье — у стенной ниши.

Никто не упал.

Но и стояли, надо признаться, с трудом.

Лысый Гений с удивлением смотрел на упрямую жертву четырьмя парами глаз: три — влажные и блестящие, словно вишни, одна — тусклая, из шершавой бронзы. Песня клавикорда сделалась громче, ритмичней, побуждая к немедленному завершению. Желтый свет месяца смешался с синей ночью, пятная людей трупной зеленью. В раздражении шуршал песок. А Джеймс понимал, что тяжело ранен и долго не выдержит.

Человек в Джеймсе — понимал.

Но сейчас Джеймс Ривердейл был не вполне человеком.

Кристобальд Скуна, знатный театрал, говорил: «Зверь есть в каждом из нас. Просто в китоврасе или Леониде это сразу заметно». Посвятив жизнь изучению агрессивных навыков хомобестий, фиксируя инстант-образ сражающегося минотавра или сатира, со всем спектром характерных приемов и ухваток, маг позже накладывал этот образ на психику человека-добровольца, совмещая несовместимое.

Слухи, будто бы у добровольцев начинались от этого телесные изменения, — ложь. Рогов, копыт или клыков ни у кого не вырастало. Но наличие рогов — не главное. Большие рыбы плавают на глубине, где тихо.

Тремя боевыми ипостасями Джеймса, выпускника храма Шестирукого Кри, были гнолль, стоким и гарпия. Гнолль-псоглавец первым сорвался с цепи. Рыча и брызжа слюной, он ничегошеньки не понимал.

Но жить хотел так, как людям и не снилось.

Со второго раза Джеймсу удалось прорваться к окну. Проломив раму телом, он вывалился наружу, чудом избежав удара в спину. Падение длилось вечность. Впору было поверить, что у молодого человека и впрямь прорезались крылья — или что-то случилось со временем, что безусловно куда обыденней, нежели крылатые виконты.

Он падал, и рычание превращалось в пронзительный визг.

Собаки так не визжат.

Так визжат гарпии, пикируя на добычу.

Внизу, на пустыре, привязана к крюку, торчащему из стены, ждала верблюдица. Беговая верблюдица, совсем молодая — на ней, вероятно, приехал второй подмастерье. Почему верблюдицу оставили здесь, а не завели во двор, оставалось загадкой. Когда ей на горб упала визжащая бестия, верблюдица не на шутку испугалась, оборвала повод и понесла.