Дэйви - Эдгар Пэнгборн

Та седовласая женщина, сидевшая на ступеньках фургона, привлекла мое внимание так же сильно, как и девушки. Я полагаю, именно своим спокойствием. Она сделала утреннюю уборку и лениво наслаждалась перерывом, но здесь было и что-то более значительное. От нее снисходил умиротворяющий покой на окружающих, как от других может исходить атмосфера беспокойства, или вожделения, или чего-либо еще. Ну, после того, как я узнал эту леди более основательно — два года спустя, я думаю, когда мне пошел семнадцатый, — мадам Лора заметила как-то, что, как она предполагает, ее уравновешенный характер частично результат ее профессии предсказательницы судьбы. «Ты не можешь, — сказала она, — предсказать простакам что-нибудь совершенно ужасное, это очевидно — плохо для дела, даже если бы они могли примириться с этим, чего они не могут. Но у меня возникает привычное страстное желание, после истинной правды, которую я постигаю, Дэйви, такое же, какое и у твоего отца. Поэтому, когда я выдумываю лестные предсказания, чтобы осчастливить простаков и отослать их прочь, воображающих, что они достигнут чего-то, сама я думаю о том, что в действительности, вероятно, произойдет с ними — и со мной, боже милостивый! — по эту сторону смерти. Это отрезвляет, успокаивает, Дэйви. Включая небольшие происшествия — я имею в виду десять миллионов небольших ежедневных однообразий, после которых, через какое-то время, ты стаешь закаленным, как древняя скала, вроде меня, как старая скала, которую обдувают песчаные ветры. Да-а, и после таких размышлений, постигающих меня во время предсказывания, я становлюсь усталой, но, также и как бы очищенной, спокойной, испытываю желание хорошо воздействовать на человека, ради перемены к лучшему, и, главным образом, сохраняю спокойствие. Философия, вот что это такое, Дэйви; имеется и еще одно преимущество жизни бродячих комедиантов (которой, я предсказываю, ты не будешь жить всю свою жизнь — у тебя сложное будущее, милый, слишком сложное, чтобы предугадать старухе), и так устроено, что женщина из группы комедиантов в моем возрасте (не обращай внимания, что так устроено) может позволить себе чуточку философии, чего, я полагаю, не может женщина, занимающаяся домашним хозяйством и пытающаяся постичь, куда делась романтика, и что, черт возьми, болит у ее юных дочерей…» От нее снисходило спокойствие на окружающих в то первое утро, когда я увидел ее, она курила трубку и изучала каждого в пределах ее поля зрения, но не подавала вида.

Я беспокойно ерзал у изгороди и вдруг спросил:

— Сэм, только честно — как я играю на горне?

— Все, что я смыслю в музыке — это просто люблю ее. Даже петь совсем не умею. Для меня звучит хорошо, когда ты играешь на горне.

— Например, «Зеленые рукава»?

У девушки с мандолиной челка русых волос свисала ей на глаза; хорошо, но у девушки с банджо были большие полные губы, которые побуждали тебя соображать немедленно — ну, «соображать» — это слово, которое я написал, и мне бы не хотелось вычеркивать его. Девушка с мандолиной все еще потихоньку пощипывала струны, но, в основном, они теперь вдвоем, хихикая, перешептывались, и я сообразил, что меня подробно изучали.

— Да, «Зеленые рукава» получается хорошо, — сказал Сэм. — Бродячие комедианты — ну, они чувствительные люди, ты слыхал по рассказам. Может, неверно рассказывают — я никогда сам не разговаривал ни с кем из них. Гордые, это несомненно, и ловкие, и энергичные. Люди говорят, что они всегда готовы сражаться, но никогда не начинают драки, и это хорошо, если, действительно, это так. Они забираются на своих больших медленных фургонах в такие уединенные места, куда никакой обычный караван никогда не доберется, и я слыхал, что бандиты иногда захватывали снаряжение комедиантов, но никогда не слыхал, что бандиты побеждали их. У каждого хозяина комедиантов имеется серебряный знак, который дает ему возможность пересекать любые государственные границы без всякого беспокойства, ты знал об этом?

— Нет, в самом деле? Эй, это значит, что если бы мы были с этими людьми, то могли бы поехать прямо в Леваннон и нам не пришлось бы красть никакого судна и увиливать от таможни и так далее?

Он схватил меня за руку и повертел меня немного взад и вперед, поэтому я держал рот закрытым, пока он думал.

— Джексон, ты задумал украсть корабль, чтобы пересечь Хадсона, и тому подобное?

— О, — сказал я, — может, я, действительно, немного думал так, только не очень большой. Но, это, в самом деле, так, Сэм? Они смогут переправить нас, если будут расположены к нам?

— Они вряд ли будут делать это контрабандным путем — могут лишиться своего знака, если так поступят. Я слыхал по рассказам, что они никогда не делают этого.

— Но они, может, могли бы принять нас в труппу?

Он выглядел довольно спокойным и отпустил мою руку.

— Вряд ли найдется труппа, которая скажет, что они не смогут принять — тебя, во всяком случае. У тебя имеется эта музыкальная штуковина и, вроде бы, ты им подойдешь.

— Ну, черт подери, я бы не пошел с ними, если ты не пойдешь.

Он выпрямил свои большие красивые пальцы на перекладине изгороди, более чем когда-либо спокойный и погруженный в размышление, изучая все, что мы могли видеть в расположении комедиантов. Один из обычных фургонов был поставлен заблокированным, его открытая задняя сторона обращена к изгороди, возле которой бездельничали девушки, и в нем стояло несколько больших ящиков; наверно, это был торговый фургон, я знал об этом по выступлениям комедиантов, которые я видел в Скоаре, — к полудню там устраивают распродажу лекарств от всех болезней и большого количества хлама, но кое-что бывает хорошим: я купил у торговца из труппы бродячих комедиантов прекрасный кэтскильский нож. Другой фургон, крытый, стоял вплотную к широкой, огражденной канатами, площадке, и у него была открыта боковая сторона: наверно, это был театр.

— В таком случае, — сказал Сэм, и я почувствовал, что он был почти такой же счастливый, как любой из нас мог быть счастливым после недавних событий в Восточном Перкенсвиле, оставшихся в прошлом, — в таком случае, считаю, ты мог бы дать делу ход, Джексон, так как, думаю, что ясно представляю мою дальнейшую деятельность.

— Что ты имеешь в виду?

— Ужасный вопрос, Джексон: всегда… нет, если я настроен втиснуться, вползти, пролезть в какое-то место, где меня не ожидают, я это обычно делаю. Обожди минутку. — Я собирался перелезать через изгородь, прежде чем мужество покинет меня, но именно тогда в поле зрения появился новый человек, из-за фургона, где сидела седоглавая женщина, и прислонился к задней ступеньке, чтобы провести с ней какое-то время.

Фактически он не был крупным — не таким высоким, как Сэм — но умудрился казаться таким, частично с помощью густой лохматой черной бороды, которая достигала до середины его груди. Соразмерна ей, черная копна волос на его голове не подстригалась уже два-три месяца, но я заметил, что мужчина не лишен тщеславного самолюбия: его коричневая рубашка и белая набедренная повязка были чистыми и свежими, а волосатые ноги оплетала пара мокасин из лосиной кожи, таких чудесных я никогда не видел — их позолоченные орнаменты представляли обнаженные фигурки, и кривлянья, исполняемые этими золотыми девушками, которые он мог производить просто пошевеливая пальцами ног, возбудили бы юношескую жизненную силу в прахе самой древней египетской мумии, и я имею в виду женатую мумию.

Сэм сказал:

— Я чувствую, что это хозяин, Джексон. Посмотри на него. Попробуй вообразить, что он рассердился по какому-то поводу.

Я перемахнул через изгородь. Как только я перелез, я почувствовал, что все наблюдают за мной — девушки, картежники, даже седовласый мужчина из-под своей соломенной шляпы, и чернобородый хозяин, чей голос все еще доносился мягким гулом, словно раскаты грома с десятимильного расстояния.

— Папа, — сказал я, — Сэм коротко улыбнулся, поморщившись, как будто удовольствие было одновременно и болью, а я осмелился произнести это слово… — папа, вообразить-то я могу, а вот выразить это — ну уж нет.

— Угу. Ну, ты слыхал рассказ о слегка подвыпившем старом фермере, который стал таким близоруким, что отправился доить быка?

— А что потом?

— Потом ничего, Джексон, ничего особенного, кроме того, говорят, что он еще не вернулся, все еще не вернулся до сего дня.

Тогда я должен был идти дальше или вовсе не идти. Моя добротная набедренная повязка придавала уверенности, но, пересекая необъятные двадцать ярдов между мной и музыкантами, я чувствовал, как дрожат мои колени, и руки тоже, когда я вытащил золотой горн и дал ему возможность заблестеть на солнечном свете; однако, то, что их лица осветились от интереса и возбуждения при виде горна, рассеяло мой испуг и расслабило меня, поэтому, я стал другим, дружелюбным, и возвратился в нормальное состояние. Я спросил: