На край света (трилогия) - Голдинг Уильям

Я согнул одну ногу, потом другую. Они вроде бы остались целы, равно как и руки. Трос наградил меня ссадинами на ладонях. Казалось, я выжил в катастрофе – если это была катастрофа, – отделавшись ушибом головы и синяками.

– Позаботьтесь лучше о дамах, Филлипс.

Он не ответил, только подсунул мне под голову что-то еще. Я снова открыл глаза. Сломанную стеньгу дюйм за дюймом опускали вниз. Матросы топтались среди остатков такелажа. Я с трудом поднял голову и увидел, как втаскивают на борт и отцепляют от шпиля сломанную фок-стеньгу. Она треснула и торчала над шкафутом на ярд или два. Надо мной опускали на гик бизань-гафель. Я вспомнил, как вздымались над нами поднятые паруса и как море швыряло пену на фальшборт.

– Что случилось?

– Лоботрясы у нас на корабле, если позволено так выразиться, сэр.

Я чувствовал сильнейшее нерасположение к тому, чтоб начать двигаться, и потрудился лишь приподнять голову и оглядеться, отчего испытал приступ мучительнейшей боли – словно острым кинжалом пронзило. Дальнейшие попытки я оставил и лежал недвижно. Саммерс и капитан Андерсон весьма серьезно беседовали на своем морском наречии. Если бы снасти не были закреплены столь небрежно, если бы они не перекрутились… Ради эксперимента я перевел глаза на офицеров и нашел, что действие это не сопровождалось особой болью. Говорили они вот о чем: мистер Тальбот весьма великодушно помог капитану удержать бык-гордень грота, но получил сильнейший удар шкотом и потерял сознание. Саммерс заявил, что другого от меня и не ожидал. Затем Чарльз попросил дозволения вернуться к своим обязанностям, каковая просьба была удовлетворена. Я решил, что возможно предпринять попытку сесть, и тут капитан произнес:

– Мистер Виллис!

Виллис стоял у покинутого рулевого колеса, которое мягко повертывалось то в одну, то в другую сторону. Я намеревался обратить внимание капитана на столь опасное упущение, но тут по трапу бегом поднялись два матроса и с обеих сторон взялись за штурвал.

– Мистер Виллис!

Обычно Виллису, одному из наших гардемаринов, присуща бледность – но то ли удар по голове повредил моему зрению, то ли Виллис и вовсе сделался светло-зеленым.

– Да отвечайте же, наконец!

Несчастный Виллис сжал губы, потом открыл рот. Колени у него, как я заметил, искали друг у друга поддержки.

– Сэр?

– Вы несли вахту?

– Сэр, он… Мистер… он…

– Про «он» мне все известно, мистер Виллис. Вы несли вахту?

Уста Виллиса исторгли слабое клохтанье. Правая рука капитана Андерсона описала круг, и ладонь с громким шлепком обрушилась на лицо юноши! Тот, казалось, подскочил в воздух, подался в сторону и рухнул.

– Встаньте, сэр, когда я к вам обращаюсь! Видите эти стеньги, вы, сопливый болван? Встать! Вы хотя бы представляете, сколько парусов изорвано в клочья, сколько пеньковых канатов теперь только и годны, что на кранцы? Знайте, сэр, когда у нас снова будет топ бизань-мачты, следующее звание будете выслуживать там!

– Сэр, но мистер…

– Давайте его сюда, Виллис, ясно вам? Хочу, чтоб он предстал передо мной, и МИГОМ!

Не думал я, что одно короткое слово может выражать такой гнев и угрозу. Это был знаменитый рев капитана Андерсона, ужасный звук. Мне стало ясно, что для поддержания своей новой репутации героя лучше и дальше лежать спокойно. Я не открывал глаз и только потому услышал разговор, видеть которого никак не мог. Раздались неуверенные шаги, вслед за ними – голос Девереля, одновременно небрежный и испуганный:

– Вот ведь что мальчишка натворил, будь он неладен!

Андерсон отвечал гневно, но негромко, словно не желая, чтобы его подслушали:

– Мистер Деверель, вахта была ваша.

Лейтенант отвечал так же тихо:

– Виллис стоял…

– «Виллис»! Господи, какой вы болван!

– Я не намерен выслушивать такие…

– Нет, вы выслушаете! Есть приказ, запрещающий в открытом море оставлять на вахте гардемарина.

Деверель неожиданно повысил голос до крика:

– Но все так делают! Как еще учить этих юнцов?

– Стало быть, вахтенный офицер может улизнуть в кают-компанию? Как только нас тряхнуло, я поднялся на палубу, и, видит Бог, вас там не было! У вас ноги заплетаются, пьянчуга…

– Я не позволю так себя называть – ни вам и никому другому! Посмотрим, как…

Андерсон повысил голос:

– Лейтенант Деверель! Вы покинули палубу во время вахты, что является преступной небрежностью. Считайте себя под арестом.

– Растак вас, Андерсон, ублюдок чертов!

Наступила пауза, во время которой я не смел даже дышать.

– И еще, мистер Деверель, – пить вам запрещается.

Филлипс и слуга капитана Хоукинс отнесли меня в койку. Я старался сохранять вид настолько бессознательный, насколько позволяло благоразумие. Теперь, рассуждал я, будет военный суд, а мне не хотелось принимать в нем участия, ни как свидетелю, ни в каком-либо ином качестве. Я позволил привести себя в чувство с помощью бренди, затем схватил Филлипса за рукав:

– Филлипс, у меня из спины не течет кровь?

– Насколько я вижу, сэр, нет.

– Какая-то веревка хлестнула меня по голове и плечам, и я потерял сознание. Меня словно распороли до самых костей.

– А! – весьма добродушно сказал он. – Вас хлестнуло концом – у нас это называется «отведать линька». Матросы все до последнего такое испробовали – не по спине, так по корме, уж извините, сэр. Отделаетесь самое большее синяками.

– А что у нас стряслось?

– Когда, сэр?

– Ну как же – сломанные мачты, моя голова!

И Филлипс мне поведал.

«Нам не было ходу». Мне не было ходу, тебе не было ходу, ему не было ходу, никому не было ходу.

Помню, как матушка рассказывала прислуге: «…и когда я услышала, сколько это создание хочет за отрез, пусть даже весьма необычной ткани, я поняла, что ходу мне не будет». Ах, милая матушка! Она позволила мне отправиться на континент во время последнего перемирия с условием, чтобы на корабле я «не подходил слишком близко к ограде»! И что у нас за язык, сколь он разнообразен, сколь прям в своей околичности, сколь часто, хотя и ненамеренно, иносказателен! Я припомнил свои юные годы: неловкие попытки перевести английские стихи на латынь или греческий, необходимость подыскать простое выражение, которое передало бы смысл, вложенный английским поэтом в блестяще затемненные метафоры. Из всех занятий человеческих мы выбрали покорение морей, дабы вновь и вновь черпать отсюда фигуры речи. «Сесть на мель», «отдать концы», «держать нос по ветру», «на всех парусах», «тихая гавань», «сняться с якоря», «меня штормит», «большому кораблю – большое плавание», – Господи, да подобными результатами воздействия на наш язык мореходного ремесла можно заполнить целую книгу! И вот он – источник еще одной метафоры! Нам – нашему кораблю – не было ходу.

Лежа в койке, я представлял себе картину произошедшего. Деверель улизнул вниз – перехватить глоточек – и оставил управлять кораблем полоумного Виллиса. Господь милосердный, когда я об этом подумал, моя голова сызнова затрещала. «Страна едва не понесла тяжкую утрату. Я мог утонуть!» – сказал я себе, пытаясь смотреть на происходящее с усмешкой.

Итак, Виллис стоял на вахте, ветер сменился, налетел шквал, загуляли и вспенились волны, вода невидимыми руками застучала в подветренную скулу. Двое малых, стоявших у рулевого колеса, переводили взгляд с компаса на дрожащую шкаторину плохо натянутого грота; они наверняка искали Девереля, но видели только Виллиса, который сам стоял с отвисшей челюстью. Они надеялись на появление кого-то из старших, но никого не было. Рулевые могли бы налечь на штурвал, чтобы выправить судно, но, наверное, побоялись, что паруса не возьмут ветер, и не стали ничего делать – ведь Виллис приказывать опасался; шквал ударил в паруса не с той стороны, они натянулись и намертво застопорили ход. Ветер потащил корабль назад, по-прежнему задувая в паруса с обратной стороны; нас стало кренить, вода полилась через фальшборт, а руль заработал наоборот!