Ужин вдвоём - Майк Гейл

— Ты ее накажешь?

— За то, что она виделась с тобой тайком? Нет, конечно! А в том, что пошла на вечеринку тайком, она уже раскаивается. Вообще-то Никола хорошая девочка. Нет, думаю, лучше всего будет оставить прошлое позади и начать с чистого листа. Больше никакой лжи, никаких секретов.

Уже поздно, но мы с Кейтлин продолжаем беседу и все больше узнаем друг о друге. Разговор наш становится прямым и откровенным: Кейтлин рассказывает мне о своем последнем возлюбленном и о том, как поняла, что едва ли когда-нибудь найдет то, к чему стремится. Причина проста: «Сама я готова на компромиссы, но, когда дело касается Николы, меньше чем на самое лучшее не соглашусь». Я невольно задумываюсь: способен ли я на такие жертвы ради любви? Наконец Кейтлин говорит, что пора позвать Николу, и идет к ней в спальню, но застает Николу на нижней ступеньке лестницы. Она зовет дочь в гостиную и прямо при мне говорит ей, что мы все обсудили, обо всем переговорили, что теперь все будет хорошо. Меня невольно поражает мысль, что впервые мы трое — отец, мать и дочь — собрались в одной комнате. Кто мы друг другу? Семья? Наверное, все-таки нет. Но если не семья, то кто?

Этот вопрос сопровождает меня в метро по пути домой. Входя в дом, я по-прежнему не знаю ответа — знаю другое: для Иззи настало время узнать правду. Я должен все ей рассказать.

Не надо

Я слышу, как Иззи возится на кухне, но идти туда и с ней здороваться не спешу. Сначала отправляюсь к кабинет и ищу альбом, в конверте которого спрятал письмо Николы. Достаю фотографию, кладу в задний карман. Вхожу на кухню; Иззи загружает посуду в посудомойку.

— Привет! — говорит она, просияв широкой улыбкой, и, подойдя ко мне, крепко меня обнимает. — Я и не слышала, как ты вошел. Как ты, милый?

— Прекрасно. А ты?

— Ой, и не спрашивай!

Она прижимается губами к моим губам; я страстно отвечаю на поцелуй, целую ее снова и снова, превращая простое приветствие в страстную ласку. Быть может, это наш последний поцелуй, думается мне.

— Ух ты! — говорит она, высвобождаясь из моих объятий. — Что это с тобой сегодня? — И лукаво улыбается. — Что бы это ни было, мне понравилось. Нельзя ли еще немножко?

Она снова меня целует — но момент уже упущен, страсть погасла, осталось только чувство вины.

— Милый мой, что случилось?

— Лучше присядь. Мне надо кое-что тебе рассказать.

Она понимает, что я говорю серьезно, и улыбка ее гаснет. Покорно она садится на табуретку у раковины.

— Дейв, не тяни, пожалуйста. Ты же знаешь, мне ты можешь все сказать. Что-то с мамой, да? — На глазах у нее уже набухают слезы, переливаются через бортики век, катятся по щекам. — Мама… она… заболела?

— Нет.

— Тогда что? Твои родители? Они…

— Нет, — отвечаю я. — Никто не заболел. Все живы-здоровы.

— Что же тогда?

Я достаю из заднего кармана фотографию Николы и протягиваю ей.

— Ничего не понимаю, — говорит она. — Что это за девочка?

— Моя дочь.

Наступает молчание. Да и что тут скажешь? Иззи знает: это не розыгрыш. И притвориться, что чего-то не расслышала или не поняла, тоже не выйдет. Закрыты все пути к бегству.

— Ее зовут Никола, — продолжаю я. — Ей почти четырнадцать. Кейтлин, ее мать, я встретил в восемнадцать лет. Когда ездил на Корфу. Мы провели вместе одну ночь, и больше я ее не видел. Несколько месяцев назад, когда я начал вести страничку ответов на письма в «Крутой девчонке», мне пришло письмо. Вот от этой девочки. Несколько месяцев мы с ней встречались тайком, и ее мать ничего не знала. Но сегодня утром все выяснилось.

Осталось только добавить «Вот и сказке конец». Надо было умудриться — уместить всю эту историю в несколько торопливо сколоченных предложений. Я смотрю на Иззи и вижу, что она хочет заплакать, но не может. Потрясение высушило ее слезы. Знаю, надо рассказать все подробнее, объяснить все со своей точки зрения; не дожидаясь ее ответа, я начинаю рассказывать историю снова, с самого начала, и в голове у меня вертится один вопрос: «Почему, ну почему я, болван, сразу ничего ей не сказал?»

Люблю

Иззи слушает не прерывая. Когда становится ясно, что ничего больше она от меня не услышит, Иззи встает и берет со стола фотографию Николы.

— Три недели назад я перестала принимать таблетки, — говорит она.

— Что?

— Три недели назад я перестала принимать таблетки.

— Хочешь сказать, что ты беременна?

— Не знаю. Пока.

— Не понимаю. Почему ты мне не сказала? Почему не поговорила…

— Боялась принять решение. Звучит глупо, но так и было. Я хотела снова «случайно забеременеть». Боялась, что, если буду «стараться», у меня снова ничего не выйдет.

— Но почему… зачем ты сейчас об этом рассказываешь?

— Я ничего не чувствую, — говорит она, глядя в сторону. — Совсем ничего. Пустота какая-то.

— Иззи, пожалуйста! Я не хотел сделать тебе больно. Да, я вел себя глупо, безответственно, по-идиотски — но, клянусь, я не хотел причинить тебе боль!

— И значит, все в порядке? — резко отвечает она. — Ты не хотел причинить мне боль, значит, мне не должно быть больно — так? Так вот, мне плевать, хотел ты или не хотел. Мне важно, что получилось. Мало мне выкидыша — теперь я еще и узнаю, что у тебя ребенок от другой женщины и что все это время ты мне врал. И еще смеешь извиняться? «Ах, я не хотел»! Да как ты смеешь… как у тебя подлости хватает стоять тут передо мной и объяснять, чего ты хотел? Что за бессмыслица! Интересно, в чем еще ты меня обманывал? Когда говорил, что обещаешь любить и заботиться обо мне, пока смерть не разлучит нас — тоже врал? Когда клялся, что будешь со мной в горе и в радости — это тоже для того, чтобы меня не обидеть? Как ты мог, Дейв? Ты уничтожил меня, растоптал, а теперь говоришь: «Я не хотел»! Никогда не думала, что меня ждет такое… предательство.

Она выбегает из кухни, хватает плащ, сумку и мчится к дверям.

— Куда ты? Иззи, подожди! Останься! Останься! Нам надо поговорить! Иззи, я все объясню! — Я выбегаю за ней на площадку, хватаю за рукав. — Иззи, не уходи! Пожалуйста, не уходи!

Она смотрит на меня. Никогда еще я не видел у нее такого взгляда: боль в нем смешана с ненавистью.

— Не трогай меня! — словно выплевывает она. — Никогда больше не смей ко мне прикасаться!

Попусту

Понедельник, после обеда. Я на работе. Конечно, можно было бы остаться дома и слоняться по пустой квартире, не зная, чем себя занять. Можно было бы весь день проваляться в постели. Но я не вправе расклеиваться. У меня осталось одно право — держаться, работать и страдать молча. Что я и делаю.