Фанни Хилл. Мемуары женщины для утех - Джон Клеланд

Он усадил девушку себе на колени и одной рукой заскользил по поверхности ее гладкой, тонкой, белоснежной кожи, сверкавшей после купания двойным блеском и наощупь воспринимавшейся, скорее всего, как нечто похожее на одухотворенную жизнью слоновую кость, особенно в тех увенчанных рубиновыми сосцами полушариях, прикосновение к которым вызывало искрящийся ток радости. Радость явно овладела молодым человеком, ибо он решил пустить в ход свой мужской механизм тут же, протискивая его меж ног сидевшей у него на коленях девушки. Эмили же, не ведавшая никаких изысков и ухищрений, кроме тех, что подсказывались самой природой, стремилась избежать всяческих искусственностей – и делала это не менее пылко, чем тогда, когда отбивалась от нападок маскарадного забавника, хотя, понятно, и по совсем другим причинам.

Между тем влажные от купания тела их были словно сиянием охвачены, оба в равной степени белые и гладкокожие, они так переплелись в любовных объятиях, что с трудом можно было бы различить, где кто и что где чье, если бы не размеры и не рельефная крепость мускулов у сильного пола.

Очень быстро движитель утех попал в желанное лоно и тем связаны оказались все концы любовного узла; пришел момент – и прощайте все мелочные изыски и утонченности, пришел момент – и прощай всякое, пусть дружеское, но притворство! У Эмили не стало не сил, ни нужды прибегать к какому бы то ни было мастерству или искусству, да и какое искусство не отошло бы в сторонку, когда самое естество, смеясь с соперником, проникло в средоточие ее чувственности, охваченное бурей и отдавшееся на милость гордого завоевателя, с триумфом и неудержимо вторгшегося в сокровенные владения? Вскоре, однако, и он принужден был платить дань: сражение разгоралось все жарче и жарче, перешло в рукопашную, и вот уже она вынудила его выплатить естеству драгоценный долг; только победу торжествовать она не смогла, как дуэлянт, повергший противника к своим ногам, но сам при этом получивший смертельную рану: Эмили едва успела с ликованием победительницы обрести его дань, как снова тут же изошла тою же истомой, те же вздохи издала, похожие на испускание духа, так же смежила веки и вытянулась всеми напряженными членами, – короче, выказывала все признаки, что все должное произошло.

Я, со своей стороны, стоя в воде, наблюдала за горячим этим делом отнюдь не в безмятежном спокойствии. Нежно прильнув к своему кавалеру, я взглядом вопрошала, что он об этом думает, он же, более склонный дать удовлетворительный ответ не словами и взглядами, а действиями, пока мы, разбрызгивая воду, выбирались не берег, держал меня под прицелом орудия любви, столь рьяно рвущегося в бой, что не терпело ни минуты промедления и требовало немедленной разрядки. Ну, как можно было в том отказать, если юноша едва не лопался от натуги, если средство исцеления было у него буквально под рукой, а разрядка требовалась нам обоим?

Так что мы оказались на лежанке, а Эмили и ее кавалер, словно божества, порожденные морем, встали у стола и подняли бокалы с вином за наше счастливое путешествие, и – вовремя: ветер утех надул все наши паруса, и мы помчались по волнам наслаждений так стремительно, что очень скоро завершили наш вояж на Цитеру[4] и разгрузились в старинной гавани священного для любовников острова. Обстоятельства, событие это сопровождавшие, новизной не блещут, потому от описания их я воздержусь.

Только позвольте, Мадам, здесь же принести Вам извинение, какое, сознаюсь, я давно должна бы вам принести, за слишком выспренний и фигуральный слог, хотя, разумеется, он нигде так не уместен, как в предмете, столь явно обитающем в кущах поэзии, даже не так! олицетворяющем самое поэзию, что несет в себе все цветы воображения и метафоры любви, так что, если и – из уважения к моде и звучанию – приобретает неестественность выражений, то исключительно оттого, что необходимость к тому понуждает.

Возвращаюсь к своему повествованию. Возможно, Вам приятно будет узнать, что, повторив сражение достаточное число раз (и, между прочим, какое-то природой подсказанное чувство говорило нам, что повторы эти пришлись по вкусу всем) и пройдя весь нежный круг разнообразных утех, мы не упустили ни мгновения радости за все время, какое провели в усадьбе, а поздно вечером наши рыцари проводили нас домой, доставив к миссис Коул в целости и сохранности, и, прощаясь, рассыпались в изъявлениях благодарности за компанию.

Это, увы, стало последней кампанией утех в нашем духе для Эмили: недели не прошло, как она – при обстоятельствах слишком тривиальных, чтобы утомлять Вас деталями, – была разыскана своими родителями, дела которых по-прежнему шли хорошо, но были они наказаны за свою пристрастную приверженность к сыну – они потеряли его из-за собственного, меры не знавшего, угождения ненасытному его аппетиту. Утратив одно чадо, они направили столь долго подавляемый поток забот на другое, на утраченное и бесчеловечно забытое дитя, которое они, не пожалей вовремя сил на поиски и расспросы, без труда отыскать могли бы давным-давно. Теперь же бурное счастье переполняло их, вновь обретших родную свою кровинушку, а потому, я думаю, не очень-то они старались выяснить всю подноготную дочери, а, казалось, сразу же удовлетворились тем, что единым духом, не разжевывая, заглотнули все, что сочла нужным поведать им серьезная и добропорядочная миссис Коул; старики даже вскоре прислали ей из деревни премиленькие свидетельства своей признательности.

Нелегко было восполнить в нашем сообществе потерю такого милого его члена, ибо, не говоря уж о красоте Эмили, была она из тех мягких, податливых существ, кого невозможно не любить, даже, не даря их уважением, что, к слову, не такая уж и плохая компенсация: никакому уважению не дано быть любви под стать. Все слабости ее натуры порождались добродушием и непреодолимой способностью оказаться во власти первого впечатления, у нее доставало ума понимать, как нуждается она в попечителе и поводыре, а потому считала она себя очень и очень обязанной любому, взявшему за труд думать и решать за нее. Так что немного требовалось, чтобы сделать из Эмили послушную, во всех отношениях приятную, нет, самую драгоценную жену, поскольку зло и порок никогда не стали бы выбором или стезею ее жизни, если бы не случай, если бы не пример, если бы не зависела она от обстоятельств куда больше, чем от себя самой. Такое предопределение судьбы впоследствии подтвердилось: Эмили встретила себе ровню, парня из своей же среды, соседского сына, готового ради нее на что угодно и к тому же человека с умом и понятием, принявшего ее как вдову погибшего в море (так и случилось с одним из ее ухожеров, чье имя она себе взяла): она как в родную стихию втянулась во все заботы и хлопоты ведения домашнего хозяйства и отдавалась им с такой восторженной безыскусностью, с таким постоянством и прилежанием, словно с самой юности своей и не уклонялась с пути ничем не потревоженной невинности.

Понесенные потери почти на нет свели семейство миссис Коул: одна я и оставалась ей в утешение, и она хлопотала надо мною, как курица над единственным цыпленком. Только, как не упрашивали ее, как не понуждали набрать новое воинство, но надвигающаяся старость, а пуще того – мучения, причиняемые подагрой, от которой она не находила исцеления, вынудили ее отойти от дел и удалиться на скромное житье в деревню, куда я дала себе слово – твердо и неукоснительно – переехать жить вместе с нею, как только узнаю побольше о жизни и разовью то малое, чему научилась, знания и умения, которые дали бы мне в этом мире независимость, ибо отныне – спасибо миссис Коул! – я была достаточно разумна, чтобы предвидеть такую необходимость.

Так вот и случилось, что я потеряла свою благодетельницу, а Любомудры столицы – Белую Ворону ее ремесла. Ведь, помимо того, что она никогда не обирала своих клиентов, чьи вкусы с таким знанием удовлетворяла, помимо того, что никогда не истязала она своих учениц немыслимыми излишествами, никогда не покушалась на тяжкий их заработок (а именно так она его и называла: заработок) под видом платы за науку и содержание, она к тому же была ярым врагом совращения невинности и мастерство свое употребляла только на тех несчастных молодых женщин, какие, утратя целомудрие, делались подлинными подданными Страсти, – и среди таких она отбирала тех, кто приходился ей по душе, их брала под свою опеку, спасая от бед публичных отстойников грязи и мерзости, устраивая их, заботясь о них, а как: к добру ли, ко злу ли – Вы это сами видели. Уладив свои дела, она уехала, самым нежным образом простившись со мной и оставив мне под конец несколько превосходных наставлений, раскрыв, по сути, мне глаза на меня самое с заботливостью совершенно материнской. Короче, она так меня растрогала, что по сию пору я испытываю неловкость от того, что заставила ее страдать хотя бы тем, что уезжала миссис Коул без меня. Только, очевидно, судьбе было угодно распорядиться мною по-иному.