Преображение человека (Преображение России - 2) - Сергей Сергеев-Ценский

Это было так неожиданно, это было так необъяснимо, это было так неестественно наконец, что показалось сном, и он непроизвольно тряхнул головою, чтобы убедиться, что не спит, бодрствует, только что достал чемодан из-под кровати, готовясь уложиться и ехать.

- Кажется, Дарьюшка, ко мне кто-то приехал, - какая-то... дама! сказал он с усилием и вполголоса, несколько запнувшись перед словом "дама".

Но Дарьюшка и сама, хоть сквозь слезы, заметила какое-то мелькание перед окнами и с неожиданным для Матийцева проворством вышла из комнаты. Он подумал: "Не приняла ли она этот приезд за приказ начальства не увольнять меня?.." И только успел подумать это, как услышал певучий вдруг почему-то Дарьюшкин голос:

- Здеся, здеся они живут, красавица, зде-еся!

Он весь так же замер окаменело, как только что Дарьюшка, и вот в его комнате, где лежал раскрытый чемодан на стуле, появилась та, которая владела всем его существом несколько месяцев назад, совершенно не нуждаясь в этом, тяготясь этим, пожимая недоуменно узкими покатыми плечиками...

Те же были узкие, покатые плечи, та же брезгливая складка на красиво изогнутых губах, тот же несколько излишне-резкий голос, каким она сказала с прихода брезгливые слова:

- Ну и мерзко же тут у вас, прямо ужас!.. И квартиришку вам дали какую гадкую!.. Здравствуйте!

Она протянула ему руку в кисейной перчатке так, как привыкла протягивать, - для поцелуя, но он только пожал ее и то слабо, с какою-то тайной опаской, точно боялся наткнуться на острый шип.

И даже самого его поразило при этом, что ведь коснулся он только что той самой руки, держать которую в своей руке казалось ему верхом счастья так еще недавно, всего несколько месяцев назад!.. Сколько же вошло в него за это время нового, заслонившего в нем всю целиком эту высокую стройную, красивую девушку!..

Но тут же он и поправил себя: "Девушку ли?"... И хотя вскользь, но почему-то глянул на бюст. Однако увидел, что грудь была плоская, узкая, как и прежде.

А Елизавета Алексеевна говорила в это время (так как молчал он):

- Я ехала сюда к вам так долго, - едва добралась: пересадки, - ужас что такое!.. И такое все убогое кругом, хоть не гляди в окна!

И тут же, подняв голову и поглядев на открытую дверь в спальню Матийцева, она добавила с недоумением:

- У вас что же это такое? Только две комнаты, кажется, во всей квартире?

- Да, две комнаты для меня лично... Есть еще комнатка при кухне, это уж вот для Дарьюшки...

И, сказав это, он кивнул Дарьюшке на входную дверь. Она поняла его и тут же вышла, - вышла, как показалось Матийцеву и потому еще, что догадалась: нет, эта не от начальства, - это не насчет того, чтобы не увольняли.

Елизавета Алексеевна была в дорожном жакете синего цвета; сложный крупный бант на ее шляпке был тоже синий; темно-синим был ее зонтик; из чего-то синего - ожерелье, спускавшееся немного ниже ямки на ее тонкой шее; темно-синей была длинная юбка из тонкой, но по виду шерстяной материи; вуаль, которую она привычно-быстро подколола, когда входила, была тоже в синих звездочках; даже сумочка ее была вышита синим гарусом...

Синий цвет шел, конечно, Елизавете Алексеевне, как блондинке, а Матийцев определял про себя ее всю: "Синяя птица!.. Синяя птица счастье!.."

Счастье влетело к нему как раз тогда, когда сам он был уже на отлете!.. Счастье, "небесное виденье"... Ему показалось даже совершенно бесспорным, что именно так, - небесным виденьем, его счастьем она и чувствует себя теперь, и только поэтому у нее такой брезгливый вид и ко всей обстановке его и к нему лично.

Она села на стул, но при этом унизительно для него, слишком пристально, прищурясь даже, разглядывала этот стул, - не запачкать бы свою дорожную синюю юбку. И первое, что она спросила, когда села, было о ванне:

- При вашей квартире нет, конечно, ванной комнаты, а где же есть она в вашей этой Голо-пеевке?.. Я ведь запылилась в дороге, - вы понимаете?

Матийцев вспомнил, что когда он сам ехал от станции всего два часа назад, пыли не было, так как в ночь перед этим прошел дождь, ее прибивший.

- Ванну здесь в поселке можно получить только в гостинице "Эрмитаж", у Кебабчиева, - сказал он, удивленный, думая в то же время о корнете кирасирского полка, которого встретил на Пасху у нее в Воронеже.

Глядя на нее, нельзя было и сказать, что она запылилась, и пахло от нее очень знакомыми, любимыми ею духами л'ориган. Впрочем, название этих духов Матийцев вспомнил не сразу: хоть и знакомо, но как-то очень уж далеко от него теперь все это было.

Даже и вся Лиля, какова она была теперь, показалась ему почему-то не то уставшей, не то постаревшей и потому несколько подкрашенной: подведены как будто были брови, подчернены несколько ресницы, и глаза блестели не совсем естественно... Представлялась пипетка и какие-то капли, какими пользуются женщины, чтобы вызвать этот неестественный блеск глаз.

Лиля между тем говорила тем немного высокомерным тоном, каким почему-то и раньше говорила с ним:

- Я в этом учебном году не поехала на курсы, - осталась дома, в Воронеже... Почему? - По причине досадной одной случайности. Я расшалилась - мы играли в горелки, - неудачно как-то перескочила канаву, - там у нас в саду есть такая для поливки деревьев, - упала и повредила руку, - вот эту, левую... И перелома кости ведь не было, а была такая адская боль... Ну, как бы вам сказать... Как при аппендиците, например, помните? Ведь у вас, наверное, был аппендицит?

- Нет, никогда не было, - сказал Матийцев, добросовестно все-таки стараясь представить эту боль ее в левой руке.

- Как же так не было?.. Самая обыкновенная болезнь, у всех бывает, и всем операции делают, и мне делали, - быстро, отчетливо и несколько как бы недовольным тоном говорила Лиля. - Вот еще на какую боль это было похоже: на зубную, только самую сильную! Есть такая, какую можно заговорить; есть такая, какую можно закапать, - всякими там каплями, - между прочим гвоздичными, - а то бывает такая боль, что всю щеку и всю даже голову рвет, и с нею уж никакими каплями ничего не сделаешь, - вот такая боль у меня и была, - вы представляете?

- Не могу, к сожалению, представить, - сказал Матийцев. - У меня никогда не было такой боли.

- Вот как! Опять не было! - как будто даже возмутилась этим она. - Вы еще, пожалуй, скажете, что и зубы у вас никогда не болели! Тогда, постойте, голова! Надеюсь, голова-то у вас болела же когда-нибудь! Так вот припомните самую сильную головную боль вашу - такая и у меня была тогда в руке!

Матийцев почти сказал было: "Голова болела", но это он припомнил потерю сознания, когда его "стукнул" коногон Божок, - это была только муть в голове, а не боль, да еще какая-то "самая сильная", - поэтому, желая быть вполне правдивым, сказал:

- О беспричинных каких-то болях головы, то есть чисто нервных, я, признаться, только слышал, а представить и их все-таки не могу.

- Ну, хорошо, не можете так и не можете! - отозвалась она на это явно раздраженно. - Но боль у меня была адская, - я лежала в постели несколько дней, - и вот тогда я решила на курсы не ехать... И тогда же я решила еще ваше предложение, какое вы мне сделали еще в Москве, принять... Об этом, впрочем, я вам уж писала.

Матийцев вспомнил при этих ее словах игривое письмо ее с искаженными двумя строчками из Ломоносова: "Надежды юношей питают, отраду старцам подают" и с подписью под ними в скобках: "Пушкин"... Очень далеко было от этого письма до теперешнего ее приезда к нему на рудник, и он изумился чрезвычайно, но она не дала ему ни секунды выразить это изумление, - она продолжала своим непререкаемым тоном:

- Это очень гадкое место, эта ваша Голопеевка, и жить здесь, разумеется, нельзя, но вы можете хлопотать, чтобы вас перевели в Харьков, в горное управление... Я уж справлялась об этом у своего дяди: он там значительная персона и для меня может этот ваш перевод устроить... Если только тут вас хорошо аттестуют, имейте это в виду.

Эти небрежно в отношении его сказанные слова пронизали его как острой иглой. Он тоже поднял голову, как и она (до этого держался сутуло), и сказал с усилием:

- Ничего не понимаю, простите!.. И того, что вы говорите, не понимаю, и насчет перевода в Харьков и вашего дяди не понимаю, и приезда вашего сюда не понимаю!.. Решительно ничего не понимаю! Сижу, как в густом тумане!

- Ка-ак так не понимаете? - очень округлила глаза Елизавета Алексеевна и от изумления открыла настолько рот, что Матийцев ясно разглядел у нее вверху слева золотой зуб, блеснувший как будто яростно.

Когда же появился он? Его ведь не было прежде. Это испугало Матийцева: это был как бы первый меткий выстрел времени в ее красоту!.. Золото было, - природное золото, - и в ее густых и длинных, как он знал это, косах, в два ряда облегавших ее небольшую голову; косы остались прежними, но прежде она не подводила бровей и не чернила ресниц...

- Не понимаю, - твердо ответил он на ее вопрос.

- Разве вы не получили двух моих писем, одного за другим неделю назад?