Пасьянс гиперборейцев(Фантастические повести и рассказы) - Ткаченко Игорь

— Да, именно воспитанница! — повторила девица. — Пшел вон, образина!

Последние слова относились к адепту, но я вздрогнул, еще раз поклонился и все-таки шаркнул ножкой.

Недовольно ворча, адепт вышел. Девица несколько секунд прислушивалась к удаляющимся шагам, а потом сказала:

— От меня тоже кое-что зависит, понимаешь? Генерал немного рассказал мне о тебе, но хотелось бы услышать все из первых уст. Надеюсь, это меня развлечет, ну а если нет…

Тысяча чертей! И почему я в свое время не ходил на факультатив по истории мракобесия?! Знал бы хоть, как с ними говорить надо. Кажется, побольше лести и самоунижения… Люди-то, конечно, Остаются людьми в любой альтернативной действительности, разница только в том, как они себя называют, гетерами, наложницами, воспитанницами, экономками или товарищами по работе. Суть одна, а попробуй ошибись в названии — мигом изжарят.

— Я рассказывал его превосходительству э… господину генералу историю злоключений, кои имели место быть с вашим покорным э… слугой…

Я говорил долго, пока не споткнулся, пытаясь закруглить какой-то неудобоваримый комплимент, и со вздохом закончил:

— …и я с великим усердием, насколько позволят мои ничтожные силы, изложу тебе все, что ты пожелаешь, о несравненная дева, светоч добродетели и красоты, продлив свою жалкую жизнь хотя бы на время моего грустного повествования…

Вздох у меня получился талантливо. Да что там говорить, гениальный был вздох, полный самого безысходного отчаяния и смирения, но тут как назло в памяти всплыла обнаруженная мной в одной из действительностей история «Тысячи и одной ночи», и я закусил губу, убивая идиотскую ухмылку.

— Но почему же ты собираешься рассказывать грустное, — капризно сказала девица. — Я не хочу грустное, понял? Ну что же ты молчишь? Говори!

Говори! А что говорить? Рассказать об Институте, где я работаю? Нет, взгрустнет несравненная — и никто не даст за мою жизнь сгоревшего предохранителя. От скучающей женщины можно ждать что угодно.

Я усиленно ворочал мозгами, пытаясь вытряхнуть из извилин хоть что-нибудь смешное. Выдать ей обойму институтских анекдотов? Так разве поймет, куда ей, темной…

— Что читаешь? — спросил я, указывая на книгу.

— Иегуда Абарбанель, «Диалоги о любви».

— Нравится?

— Ну-у, как тебе сказать… — протяжно и почему-то в нос ответила девица.

И тут меня осенило. Ну-у, как тебе сказать… Конечно же, Эллочка из отдела костюмов и обрядов! Разница только в цвете и длине волос, как я раньше не сообразил? А раз так…

В следующий миг моя непринужденная улыбка осветила затканные вековой паутиной углы, я пристроился на полу рядом с девицей и попросил для вдохновения коснуться ее руки. И все. Дальше я уже все знал. Она могла бы молчать, последующий диалог был под силу мне одному.

— Могу ли я знать твое имя?

— Мария-Изабель дель…

Там еще три раза повторялось дель, четыре раза де один раз ибн. Повторить ее имя я не смог бы даже под страхом смерти.

— Достаточно, — прервал я ее. — Твоих имен хватит на полностью укомплектованный женский монастырь. Я буду звать тебя Эллочкой. А меня зови просто Эрик. — Через полчаса, совершив краткий ознакомительный экскурс в проблемы пространственно-временного континуума, мы перешли непосредственно к волнующей даму теме.

О Мода! По убойной силе с твоими чарами могут сравниться разве что стрелы Амура! Ты всецело завладеваешь трепещущими женскими сердцами и заставляешь неандерталку сокрушать череп несъедобному пещерному леопарду, чтобы завладеть его шкурой, а женщину более цивилизованных времен — в сладком оцепенении замирать у прилавков и витрин. Как я благодарил твое извечное непостоянство и как признателен был Эллочке из отдела костюмов и обрядов за казавшееся раньше ненужным посвящение в свои тайны.

Я вскользь коснулся древнегреческих туник, хитонов, хламид и экзомид, рысцой пробежался по незнакомой мне одежде начала эпохи глобальных религий и медленно, смакуя каждое слово, поплелся по благодатной ниве мод просвещенных веков.

Платья вечерние и пеньюары утренние, плиссе и гофре, юбки мини-миди-макси, брюки и блайзеры, свитера и блузки, кокетки, планки, вытачки и полочки, клапаны врезные и накладные, подплечики, застежки потайные, смещенные и застежки-молния, рукава втачные, рубашечные и кимоно, воротники отложные и стойкой…

Бедная Эллочка краснела и бледнела, хваталась за сердце и голову попеременно, в ужасе отшатывалась, восклицая: «Святой Данда! Спаси от искушения — открытые колени!» Но очень скоро вошла во вкус, отбросила предрассудки и начала задавать вполне осмысленные вопросы типа; что такое карман ласточкой? Или: а здесь врезной или реглан? Когда зазвонил за окном полуденный, а может, полуночный колокол, она уже почти на равных могла бы общаться с прекрасной половиной моих современников. Во всяком случае, с Эллочкой из отдела костюмов и обрядов они нашли бы общий язык.

Мы исчеркали весь пол свечным нагаром, я возгордился и уже хотел перейти от изобилия форм верхней одежды к необозримым безднам нижней, как дверь без стука отворилась, и вошли двое в белых рясах и черных плащах.

— Покрой цельный, силуэт — трапеция без вытачек, — автоматически ответил я.

— Вы его уводите? — встрепенулась Эллочка.

— Завтра его желает видеть… — один из вошедших закатил глаза и указал на потолок, в то время как другой сосредоточенно изучал наши чертежи на полу.

— Эрик, — спросила Эллочка на прощание, — а если рукав реглан и воротник…

Я не успел дослушать и от удара костлявого кулака вылетел за дверь.

И опять мне завязали глаза и повел и по затхлым коридорам, где из-под ног с писком выскакивали мышиные семейства, и я опять очутился на гнилой соломе, с той лишь разницей, что теперь передо мной лежала черствая лепешка и стояла миска костей, судя по гигантским размерам, принадлежавших мамонту.

Всю ночь мне снились кошмары, за мной гонялись безголовые и безрукие портновские манекены и распевали унылые псалмы.

Стоя на верхней площадке башни Святого Гауранга, генерал жевал яблоко. Хороший добрый человек никогда не стал бы есть яблоко так. Генерал откусывал крохотные кусочки, склонив голову набок и внимательно прислушиваясь к чему-то внутри себя, долго их пережевывал, а потом резко, как лекарство, глотал. При этом его острый кадык под желтой кожей с редкими волосками судорожно дергался.

Когда творец задумал создать Город, он взял за основу местный способ приготовления пиццы, которую, если верить знатокам, готовят без рецепта из всех имеющихся в наличии продуктов. У творца их было много. Он щедро ссыпал в кучу дворцы, храмы и лачуги, добавил кривых и узких, похожих на спагетти улочек, круто все замешал на мутных водах священной реки и, закрыв глаза, бросил эту смесь на пресловутые семь холмов. Потом посмотрел на дело рук своих, ужаснулся и, чтобы хоть как-то исправить положение, в особо неаппетитные места втиснул площади и покрыл все толстым слоем грязи.

Довольно долго генерал рассказывал мне историю Города, а потом вдруг спросил:

— Если я верно тебя понял, то стоит мне столкнуть тебя сейчас вниз, и родится новый мир, в котором я тебя вниз не сталкивал?

Я отступил от края. У генерала был практический ум, даже слишком.

— Любое наше действие образует альтернативную действительность, — сказал я, — но если действие не влияет на дальнейшую судьбу мира, то материнская действительность и альтернативная практически друг то друга неотличимы. А если…

— Это я понял, — нетерпеливо оборвал генерал. — Только исторические поступки личностей могут породить эти другие миры. Так?

— Не совсем так, но в общем-то верно.

— И твоя машина, или как там ты ее называешь, может показать, что было бы, если бы в свое время кто-то сделал что-то не так, как он сделал, а иначе? И сейчас на нас может смотреть кто-то из твоих друзей, обладающих такой же машиной?

Генерал надолго замолчал и молча съел еще два яблока подряд. Кадык едва не разрывал кожу на шее.