Ложь - Тимоти Финдли

Чувство предосторожности — не отрицаю, странноватое — подсказывало мне, что надо было захватить паспорт. Как ни смешно, я вынуждена согласиться с мистером Уолдо: Ларсоновский Мыс все меньше похож на Америку и все больше смахивает на какое-то чужое, незнакомое место, с которым я никак не могу примириться.

В дорогу я надела темно-синие хлопчатобумажные шорты, простую белую блузку и полотняную шляпу. Теннисные туфли я связала за шнурки и повесила через плечо. Песок под босыми ногами придает мне уверенности. Шагая по пляжу в сторону Мыса, я угощалась бананами и батончиками гранолы[39]. И как ни странно, была счастлива. Движение дарило мне свободу.

Мне надо было попасть в Ларсоновский анклав, и я надеялась пробраться туда по старой запретной тропинке, как в детстве, — по песку, между камнями в полосе прилива, вокруг небольшого мыска до того места, где деревья спускаются почти к самой воде. Этой тропинкой Мег водила меня в гости к Мерседес, чей дом стоит высоко на скалах, над деревьями. Ходили мы туда обычно в резиновых туфлях и в купальниках — всю дорогу бегом, со смехом. Забавные старушенции, стоя у парапетов своих владений, смотрели вниз и сердито кричали: «Девочкам вход воспрещен! Воспрещен!» А нам очень нравилось нарушать запреты и досаждать этим старушенциям. Избыток уединенности сделал их сущими ведьмами.

Нынче утром, проходя мимо Дома-на-полдороге, я поискала глазами Медовую Барышню, но увидела только купальник и большое бежевое полотенце, развешанное на перилах. Ее утренний заплыв я пропустила, как — в ином смысле — пропустила и зрелище ее появления. Я безумно ей завидовала. Не знаю почему.

Пляж, насколько я могла разглядеть в тумане, был безлюден. Зато птиц полным-полно, а расплывчатая тяжелая громада айсберга, казалось, отступила дальше от берега, нежели вчера. Я думала о нем, одиноком исполине, тающем за пределами теплой внутренней бухты, — чудовищная махина, непонятая, превратно истолкованная, воспринятая просто как диковина, любопытный научный курьез, бесприютный отщепенец.

До другого конца пляжа я добралась за полчаса. Рекорд.

138. Прилив продвинулся дальше, чем мне бы хотелось, но выбора нет. Придется брести по воде, которая достигала мне значительно выше колен. Размышляя о сердечных приступах, я шла по песку среди актиний и бурых водорослей, а прилив все поднимался, торопил меня.

В начале 1950-х в лесах над морем проложили туристскую тропу. По ней-то я и намеревалась добраться до «Рамсгейта», коттеджа Манхаймов. (В Ларсоновском анклаве слово «коттедж» имеет приблизительно то же значение, что и в Ньюпорте[40]. Смешное, нелепое слово, столь же неуместное, как слово «дом» в качестве эвфемизма для «замка».)

Я подивилась собственной прыти, когда вскарабкалась по камням и очутилась среди деревьев. Иные навыки сохраняются на всю жизнь, как бы давно ни были приобретены.

Леса на Ларсоновском Мысу — настоящий, первозданный Мэн. Их благоухание, их вид, щебет птиц и шум ветра в листве покоряют. Моя душа замирает от восторга. В ранние утренние часы туристская тропа укрыта тенью — лишь пальчики горизонтального света нет-нет да и проникают туда, зеленый свет, процеженный сквозь туманную дымку. Прохладно, однако вполне приятно, а вот москитов холод отпугивает. Я стояла на тропе, глядя на верхушку скалистого склона, где лес являл собою сущие дебри, старалась отдышаться и мысленно твердила: только не сейчас, пожалуйста, не дай боли прийти сейчас.

Здешний дрозд — одна из моих любимых птиц. Он как раз пел свою незатейливую, навевающую столько воспоминаний песенку, когда я двинулась вверх по тропинке. У этой песенки есть своя особенность: она звучит в ушах точно эхо, точно отголосок. И всегда чуть дальше среди деревьев, чуть глубже в лесных зарослях, чем достижимо для слушателя. Манит к себе, влечет, но добраться до источника невозможно.

Я шла за этой песенкой, вверх по крутому склону.

Кое-где попадались сырые участки — ручейки, стекающие из прудов, либо ключи, — но те, кто устраивал эту тропу проложили там мостки, так что можно пройти, не увязая в грязи. Длина у мостков разная, от десяти до двадцати футов. Иной раз доски грязные и скользкие, а стало быть, довольно коварные. Так что ходить по ним нужно медленно, осторожно.

Я как раз шла по таким весьма длинным мосткам, когда интуитивно почувствовала, что здесь есть кто-то еще.

В лесу наши древние инстинкты вырываются на свободу. В больших городах что-то их глушит, но в лесах, на природе оно теряет власть. Мы снова обретаем способность пользоваться той частью нервной системы, которая реагирует на хруст веточек и шорох листьев.

Не знаю точно, что я услышала, но насторожил меня какой-то звук. Может, шелест или шепот выше по холму?

Я продолжила путь таким манером, как будто рядом находились дикие животные, — неторопливо, спокойно, словно вглядываясь в нижние ветви деревьев. Делай свое дело, но без спешки; ни в коем случае не смотри им в глаза. Шуми, напевай, но песен не пой. Этому меня научила Мег, она же научила меня плавать, и ходить на длинные дистанции, и не бояться собственного пола — давным-давно, в детстве.

В желудке началась революция — спазмы, жжение. Я героически старалась держаться непринужденно, но эти усилия дорого мне обходились. Тем не менее я продолжала взбираться вверх по склону, который мало-помалу выравнивался и все гуще обрастал деревьями да кустами. Теперь я была совершенно уверена, что за мной наблюдают, и даже приметила легкое движение с правой стороны.

Потом я уловила кое-что еще, на сей раз слева: брошенный камень упал и покатился по листьям.

Сделать вид, будто ничего не было, я не могла. Незачем выставлять себя полной дурой. Честный нарушитель бросился бы наутек, но я решила быть не нарушителем, а местной жительницей.

Остановилась, глянула вверх по склону, козырьком приставила руку к глазам и громко осведомилась:

— Что за слепой болван бросается камнями?

Ответа не последовало.

Однако в зарослях явно возникло движение. Кто-то сделал один, два, три, четыре шага сквозь кусты.

— На днях один из ваших стрелял в моего друга, — сказала я, ловко сдобрив правду вымыслом. — Не мешает побеседовать с вашим начальством.

Молчание.

— Я просто ходила к морю. И только. Знаю, делать этого не стоило, но, черт побери, я здесь в гостях и имею право!

Подействовало.

Мужчина и женщина — оба с оружием, с такими забавными маленькими штуковинами, похожими на металлические вешалки, — вышли из укрытия.

— Вы из какого коттеджа? — спросила женщина.

— Из «Рамсгейта».

— Идемте со мной. Я вас провожу, — сказала она.

Ну вот. Теперь моя персона, а может, и жизнь в руках Мерси. Я молила Бога и святую Терезу, чтобы она не отреклась от меня.

139. Когда мы подошли к подъездной дорожке «Рамсгейта», каменные бараны, охраняющие ворота, были влажными от росы, а поскольку Ларсоновский Мыс густо зарос деревьями, то, простояв многие годы в тени, оба живописно покрылись мхом. Вообще они выглядели вполне дружелюбно — один лежал, второй смотрел куда-то вбок, через плечо. Ни тот, ни другой словно и не пытались отпугнуть потенциального нарушителя. Отец Мерси, человек хитроумный, поставил их тут с тонким намеком: Входящие, оставьте осторожность. И недруги его в большинстве так и поступали.

Сами железные ворота, украшенные двумя «М», были открыты, в конце длинной узкой дорожки виднелся манхаймовский коттедж — серое каменное здание, серые шершавые стены, окна со свинцовыми переплетами, несколько фронтонов, несколько дымовых труб, одна из которых дымилась в чистом и прохладном утреннем воздухе. Запах горящих кедровых поленьев чувствовался и здесь, но был мягким, приятным.

Мои конвоиры — небрежно помахивая оружием, которое по-прежнему сжимали в крепких, мускулистых руках, — не говорили ни слова, будто иностранцы. Точь-в-точь как вчера вечером в «Пайн-пойнт-инне». Мы шли так, будто наша задача — просто дойти до цели. Я не чувствовала себя арестанткой, хотя, конечно, знала, что нахожусь под арестом и останусь под арестом, пока мы все трое не предстанем перед Мерседес.

В душе я молила Бога, чтобы в этот ранний час Мерси была уже на ногах и будить ее не пришлось. Когда человек, толком не проснувшись, сталкивается с хлопотной ситуацией, он может и вспылить. А мне это ни к чему.

Дойдя до конца окаймленной деревьями дорожки, мы очутились в небольшом дворике, способном одновременно вместить максимум два-три автомобиля. По одну сторону располагались гаражи, наглухо закрытые. Машин не видно. Прислуги тоже. Обнадеживал меня только дым, курившийся из трубы.

Агентесса (язык не поворачивается называть эту мужеподобную особу с пушкой — девушкой или женщиной) шагнула к двери и дернула цепочку звонка.