Портмоне из элефанта (сборник) - Григорий Ряжский

Маратки дома не было, и это помогло мне несколько унять дрожь в коленях и перестук изнутри. Я знал, где у отца хранится жидкая заначка, и сделал оттуда большой глоток. Ирке предлагать сделать то же самое мне в голову не пришло – с ней-то как раз, за исключением речи и слуха, все было в порядке, или же просто она умела так владеть собой. После глотка меня резко перекосило, но через пару минут немного повело и слегка отпустило. Правда, во рту оставался резкий водочный дух, как будто кто-то нечистоплотный и неприятный выдыхал им мне в полость рта изнутри. Но затем и он постепенно исчез, растворившись в общем полупьяном дурмане, и я на мгновение представил себе нашу химичку Раису Валерьевну, вдыхающую воздушный настой из моего рта в свой узкогубый влажный рот, чтобы отобрать нужную пробу газообразных фракций для проведения анализа спиртовых испарений.

«При чем здесь Раиса Валерьевна, – подумал я тогда, сбиваясь с нетвердой мысли, – когда меня ждет Ирка?»

Я зашел в свою комнату, где оставил ее, и запер за собой дверь. А потом… А потом у меня ничего не вышло. Ирка улыбнулась, но ничего не сказала, конечно же. Она просто постаралась быть нежной, насколько возможно, и утешительно улыбнулась своей тихой улыбкой. Спешить не будем, Ильдарчик, казалось, говорила она, у нас все получится, ведь я здесь затем, чтобы тебе было хорошо со мной, и вот увидишь – ты настоящий мужчина, и всякие там бублики – это не про тебя. И тогда мне перестало быть страшно и неловко за свой позор, и я снова потянулся к ней, прикоснулся к ее тонкой коже, и снова мне почудилось, что вся она из воздуха соткана, из особой какой-то, удивительно необычной плоти: не из привычного грубого телесного вещества, не из потных и надушенных человеческих молекул – из иного строительного материала, податливого и трепетного на ощупь. И в этот момент отомкнулся внутри меня затейливый замочек, выскочил откуда неизвестный доселе ключик и точно к замочку этому подошел, щелкнул нужной пружинкой и распахнул заветную дверцу, за которой было все уже остальное спрятано, все, все, что тоже разом на меня обрушилось…

А потом я лежал с ней рядом, лицом к лицу, и целовал ее розовые губы, так непохожие на Раисы Валерьевнины, что бы она там себе ни думала и как бы ни пыталась оградить меня от всеобщего равнодушия в школе, так как теперь я ни в какой защите не нуждался: ни с ее химической стороны, ни даже в собственной, от самого себя, маминого в прошлом румяного бублика, а отныне полноценного мужчины, распираемого от гордости и обилия мужского белка, накопившегося в организме к этому переломному в жизни моменту. А еще я шептал ей разные слова, но не в лицо шептал, а в ухо, зная, что все равно она их не слышит, потому что не видит моих губ и не может мне поэтому ничего ответить, но и не только по этой причине. Но я и так знал, я был уверен, что если смогла, то произнесла бы слова, похожие на мои, с таким же чувственным ответным теплом и не откалькулированной мужиком нежностью, потому что мужик тот сам, наверное, ничего о нежности ее не знал, а то взял бы денег больше, и тогда бы на жизнь, оставшуюся до отца и мамы, вовсе никаких двухсот рублей не было бы, а еще неизвестно, чего Маратка скажет на это, мой независимый младший брат, когда узнает про то, что вышло у нас с Иркой…

А потом мы с ней повторили это еще, но на этот раз мы уже не спешили, вернее, я не спешил, а она деликатно помогала мне найти самые нужные точки в нашей зарождающейся любви. И уже в этот раз я обнаружил, что у Ирки моей отсутствует растительность на лобке – он оказался начисто выбрит на мусульманский манер, как у всех наших женщин – я точно знаю, что это так, видал у всей татарской родни по женской линии, начиная с младенческих лет, включая мамин лысый низ живота.

Наверняка из наших, обрадовался я в дополнение к прежней радости, мама была бы таким обстоятельством довольна при наличии прочих равных фактов, а волосы в белое выкрашены для красоты, изначально черные были, как уголь, как воронье крыло, продолжал я фантазировать, и вновь возбуждение мое достигло предела, и я опять, задыхаясь от приступа страстной новизны ощущений, прорвался в неведомое мне прежде небо и захрипел там голодным альбатросом, и заклекал победительным беркутом, и зачирикал ранней мартовской птахой, мечтая раствориться в этом небе до основания, до самого костяного скелета и остаться растворенным в нем навсегда.

– Я не отпущу тебя никуда, слышишь? – расчувствовался я после завершения второго, еще более сногсшибательного захода на взлет и посадку. – Ты у меня останешься, да? – Я выговаривал слова нарочито медленно, с тем, чтобы обнаженная девушка могла читать по губам и до нее успевал добираться смысл произнесенных мной фраз. Но ответа не требовалось – я и так по ее глазам понял, что она никуда не уйдет, что она останется со мной, что теперь она всегда будет там, где буду я. Вот так вот.

Я взял Ирку на руки и отнес ее в ванную. После душа вдвоем мы снова вернулись ко мне, в мою комнатку в нашей квартире, и легли спать. Ирка оказалась непьющей и некурящей: ни то, ни другое – категорически и абсолютно. Утром я все рассказал Маратке.

– Ты рехнулся, что ли? – не поверил братан и пошел проверять наличие в моей комнате вчерашней гостьи. Убедившись, вернулся и почесал затылок. – А когда шнурки вернутся, чего делать с ней будешь? Это ж обычная дешевка одноразовая, как колбаса из сои, суррогат. От нее кайфа никакого, ты для нее не одушевленный мужик, а клиент, покупатель по случайному выбору. Сколько ты отстегнул за нее бабок-то, а? Через Интернет, что ли, брал?

К этому я не был готов совершенно. К таким словам своего неразумного родственника. Поэтому через короткое время Маратка оказался лежащим на полу в непосредственной от меня близости с раскровавленной нижней губой и заплывшим от испуга глазом. К такому братову взгляду я тоже не успел еще привыкнуть, как и ко всему, что произошло со мной в столь краткий, но наполненный событиями отрезок по-мужски самостоятельной жизни, так что, приятно удивившись горделивому чувству нового во мне достоинства, я достал из кармана двухсотенный денежный остаток и швырнул его на пол перед изумленным братом Мараткой.

– На! – сказал я ему и не отвел руки назад, как сделал бы какой-нибудь Гамлет. – Это тебе до возвращения родителей. Живи как хочешь и трать, как знаешь, а ко мне не лезь больше, урод, я буду занят, у меня выпускные экзамены. И в комнату ко мне дорогу забудь, понял?

Как сам я протяну с Иркой оставшееся время, я задумываться не стал – что-нибудь, подумал, придумаю, перекрутимся.

Роман наш развивался еще интенсивнее, чем сам я мог предположить. К концу второй недели совместной жизни мы сблизились настолько, что думать я ни о чем больше не мог. Ни о чем и ни о ком, кроме Ирки. Но экзамены при этом сдавал лучше собственных ожиданий. Вот, думал я, что делает любовь с интеллектом, вот что означает химический процесс в коре головного мозга: знала б Раиса Валерьевна – поубавила бы жалость ко мне излишнюю и демонстрацию опекунства своего попечительского.

Я редко выходил из дому, постоянно находясь при своей девочке, при Ирке, ну и при учебниках, конечно, а она так ко мне притерлась за это время, моя любимая, что даже не сделала попытки куда-либо пойти или хотя бы дать о себе знать. Мы были вместе как мужчина и женщина каждую ночь и часто днем, когда Маратка отваливал из дому и оставлял нас наедине. И тогда каждый раз я брал Ирку на руки, переносил на нашу кровать, медленными движениями освобождал ее божественную фигуру от одежды, одновременно лаская пальцами отдельные кусочки любимого тела, и дальше мы отдавались друг другу так, как сами себе разрешали любить.

Постепенно я стал привыкать к такой регулярности наших отношений и уже не понимал, как я мог обходиться без всего этого раньше – я не имею в виду неприличные страницы мальчиковой биографии, а говорю о чувственной стороне, предполагающей взаимные ласки и так необходимые нам обоим слова, слова, слова…

К концу третьей недели недоеданий и ежедневной чувственной аэробики я неожиданно для себя обнаружил, что перестал походить на бублик. То есть я, конечно же, не утратил некую обтекаемость форм, но вместе с тем в облике моем возник совершенно незнакомый мне ранее рельеф, радостный отсмотр которого по утрам стал доставлять мне немалое эстетическое удовлетворение и одаривать качественно новой человеческой эмоцией. Этого же не могла не заметить и Ирка и стала со мной еще более ласковой и окончательно улетной.

А если еще добавить к этому, что миниатюрные гнойничковые вулканы на моем лице и расположенные там же пылающие розовым острова начали с заметной скоростью убывать и невозвратно растворяться в пучинах унавоженного счастливыми обстоятельствами юного организма, то причина таких изменений во мне стала ясна окончательно – это все она, Ирка, это моя девочка, это моя первая настоящая любовь и все вместе с ней, что ей сопутствует.