Богемная трилогия - Михаил Левитин

— Это ожерелье Марлен Дитрих, — сказал старик. — Она сама подарила его мне, когда увидела одну из моих кукол, сделанных в тюрьме. Я думаю, это не такая уж ценная вещь. То ожерелье, что было на моей кукле, стоило гораздо дороже. Но Дитрих все-таки, сами понимаете.

— Я был знаком с Марлен Дитрих, — сказал толстяк.

— Вот видите…

— Какое ожерелье, какая Марлен Дитрих, когда ты ее видел? — рассвирепела Мария. — Верни вещи обратно в шкатулку!

— Моя сестра не до конца посвящена в историю этой коллекции. Она экономист, человек точных цифр и расчетов, жизнь всегда была моей привилегией.

— При чем тут моя профессия?

— Вот серьги. Видите, какие брильянты маленькие, а граней здесь сотни. Итальянский народ вырвал их из ушей любовницы Муссолини, прежде чем повесить ее за ноги на площади, и передал эти серьги в подарок мне. Вы, конечно, помните, прекрасные, стройные ноги подруги дуче, когда ее повесили вниз головой рядом с ним, фотография обошла весь мир. Что поделаешь, гнев народный!

И в это время погас свет.

Мария опешила только на секунду.

— Руки! — крикнула она. — Руки на стол, немедленно всем руки на стол! Сидеть!

И, выскочив на веранду, схватила керосиновую лампу и тотчас вернулась. Потом зажгла фитиль дрожащими руками и обвела лампой застывшие фигуры гостей.

— Где брильянты? — спросила Мария.

— Они все здесь, — почти заикаясь, ответила переводчица. — Не беспокойтесь, пожалуйста, они не украдут.

— Этого мы знать с вами не можем, — сказала Мария.

— Мария, — сдерживая смех, сказал старик, — ты позоришь нашу славную семью.

— А ты, — начала она, но в это время зажегся свет. Испуганно глядя на Марию, гости положили на стол драгоценности.

— Продолжим, — сказал старик. — Вот монета времен римского императора Антиоха, важна не сама монета и даже не то, что она из чистого золота, важнее, при каких обстоятельствах она была обнаружена и как попала в эту шкатулку… Мария, — обратился он к сестре, — тебе не кажется, что уже можно погасить лампу?

— Да? — сказала Мария. — А если снова погаснет свет?

Тут старик не выдержал и расхохотался так, что в комнате сразу стало легко и весело. Все с обожанием посмотрели на Марию, а толстяк, покачав головой, сказал: «Темперамент».

— Что ты можешь сшить мне, Николай? Разве сегодня такой крой, как у адмиральского пиджака, это пиджак наших с тобою отцов, я вытирал о край отцовского пиджака нос, когда плакал, вкусный пиджак, любимый пиджак. Что ты можешь скроить, Николай?

— Не беспокойтесь, не беспокойтесь, — бормотал портной, забираясь в подмышки Георгию, щекоча метром ляжки. — Сию секундочку…

А там, забросив метр на шею, быстро и ладненько заносил цифирки в записную книжку.

— Все ясно, — говорил он и уходил шить новый костюм. Ему действительно все было ясно. Он был хороший мастер.

Но почему-то, и это было самое необыкновенное, на примерке ладилось, все было впору Георгию, а вот натягивал уже сшитые брюки — и разлетались пуговицы в разные стороны.

— Нет, это вы нарочно! — ужасался портной.

— Бог — свидетель, — повторял Георгий. — Бог — свидетель.

— Но не могли же вы так поправиться за два дня!

— Не мог, — печально соглашался Георгий. Он был обречен носить чужой гардероб, Мария — этот позор терпеть.

Мария шла рядом с братом. На нем был новый синий в полоску костюм. Он уезжал далеко. Она сияла, как будто только что родила его заново. Она взял его под руку, брат не сопротивлялся, недоверчиво взглянула — не смеется ли? Нет, был серьезен. На них смотрели из окон. Так они не шли никогда.

Когда проходили мимо церкви, Мария мысленно поблагодарила Бога. Брат принадлежал ей. Ненадолго, до отъезда, но потом он будет принадлежать всегда. Она в его отсутствие приведет в порядок дом, объединит их половины, согласие она уже получила. Пусть он живет вместе с ней в ее комнатах, а там откроет галерею, надо списаться, чтобы разбросанные по всей стране его вещи собрать в одном месте. То, что она затевала, было грандиозно, ни одна жена не способна была сделать для него большего.

Она поняла главное с ним не надо делиться планами, он все отрицает, пока своими глазами не увидит. Как маленький. И он увидит, увидит!

Она шла под руку с братом, ликующая, она шла есть мороженое в парк, она шла открывать галерею в новом перестроенном доме. И незаметным движением счастливая Мария прикоснулась к лацкану его пиджака.

Все было сделано без него.

По стенам великолепного зала развешана и подсвечена его жизнь так, как ее понимали другие люди. Они понимали ее неплохо, и в их понимании эта жизнь представлялась значительной.

Один только он знал — из какого мусора она состояла. Он отвечал на поздравления сдержанными мудрыми кивками. Он не понимал длинных монологов на чужом языке и не вникал особенно в слова переводчика. Но отвечал на поздравления значительно.

«Художник должен грешить величественностью», — неожиданно подумал он.

Потом он пошел по выставке, слегка раскачиваясь, как петух, и такой же надутый, преисполненный важности.

— Это замечательно, — подскочила к нему маленькая седенькая старушка. — Просто шок! Из какой фактуры это сделано?

Выслушав перевод, старик сказал с важной миной:

— Из дерьма, мадам, все, что вы видите, сделано из дерьма.

Старик не знал, что сказал переводчик, но отошла старушка от него еще более потрясенная, чем когда приблизилась.

— Теперь надо дать интервью, — сказал переводчик. — Вы не могли бы ответить на несколько вопросов?

— Что они хотели бы знать?

— Прежде всего вашу биографию.

— Моя биография, — важно сказал старик газетчикам, — это биография страны. У вас есть в библиотеках подписка «Правды» за последние шестьдесят лет, там вся моя биография.

— А детали? Им интересно знать детали.

— Там и детали… Слушай, парень, — обратился он к переводчику. — Где у них здесь вода? Душно, принеси мне, пожалуйста, воды.

— Можно вернуться в гостиницу, — заволновался переводчик. — Если вы себя плохо чувствуете. Или врача?

— Не поднимай шума, едем в гостиницу.

В номере, успокоив переводчика, что все хорошо, избавившись от него наконец, старик разбил ампулу, наполнил шприц, но руки дрожали, ему никак не удавалось сделать себе укол. Он вдруг почувствовал такую беспомощность и слабость, что заплакал.

— Мария, — позвал старик, — Мария.

В дверь постучали.

— Кто там еще? — спросил старик. — Нельзя.

Но в комнату уже вошла рыжеволосая девушка. Увидев сидящего на кровати старика со шприцем в руке, она застыла от изумления.

— Лиза, — сказал старик. — Это ты, Лиза?

— Что с вами, дядя Георгий? Вас узнать нельзя.

— Я болен, Лиза, — сказал старик и начал терять сознание.

Он понимал, что не должен его терять, и пытался зацепиться хоть за что-нибудь, чтобы удержаться на поверхности… и уцепился. Михаил возник на том краю степи и помахал старику рукой, старик увидел его, пошел навстречу и очнулся…

— Ну, дядя Георгий, такой встречи я от вас не ожидала, — сказала девушка. — Что это я вам вколола?

— Инсулин, Лизонька, а ты думала, что я ко всему прочему еще и наркоман?

— Не думала я ничего, кроме желания вас увидеть, и когда узнала о выставке, приехала сюда. Вы теперь такой знаменитый.

— Это потому, что они ничего не понимают, Лизонька, — сказал старик, — рассматривают мое дерьмо и радуются.

— Не к каждому приходит при жизни слава, дядя Георгий.

— Ах, детка моя, какое отношение моя слава имеет к искусству? Это все политика, вся грязь моей жизни, которую я так ненавижу, скандалы, процессы. Я — это экзотика, понимаешь? Их Гогены теперь все в чистеньком ходят, а я грязный, совковый, ободранный старик, они меня усыновить хотят. Расскажи о себе. Счастлива?

— Довольна, дядя Георгий, скорее довольна.

— Это не любовь?

— Любовь ли? Нет, скорее судьба.

— А-а, это важнее, девочка, это гораздо важнее. Ах, какая у нас с Михаилом хорошая дочь.

— Дядя Георгий, у меня есть идея.

— Ну, говори.

— Только не думайте, что это слишком сумасшедшая идея. Когда мы еще раз встретимся! Да и мне самой вырваться из дома трудно, Хельмута оставить не с кем, Хорст ревнив.

— Ну, говори, говори.

— Хотите, в Венецию махнем, дядя Георгий?

— А где это?

— Ну, не прикидывайтесь, отсюда поезд идет прямой, четырнадцать часов — и мы в Венеции. Я, когда на вокзале увидела расписание, чуть с ума не сошла. Четырнадцать часов — и Венеция. Я сразу подумала о вас.

— Что я потерял в твоей Венеции, девочка?

— Ну, ради встречи, дядя Георгий. И папа всегда хотел в Венецию. Деньги у меня есть.