Василий Шуйский - Владислав Бахревский

Из Столовой наспех обрученные явились в Грановитую палату, где жениха и невесту ожидала Дума, все высшие придворные чины, послы польские, командиры гусар, придворные будущего двора императрицы.

Два трона стояли на царском месте.

Василий Шуйский, поклонясь Марине, сказал необычайные для Русского царства слова:

— Наияснейшая великая государыня! Цесаревна Марина Юрьевна! Волею Божиею и непобедимого самодержца, цесаря и великого князя всея России, ты избрана быть его супругою. Вступи же на свой цесарский маестат и властвуй вместе с государем над нами!

Обновила престол Марина серьезно. Не таращилась в пространство, распертая гордыней, не спешила одарить боярство улыбкою, сидела опустив ресницы и была так нежна и величава, что во многих сердцах шевельнулось примиряющее: «А может, и хорошо все это? Царей Бог дает!»

Посидели недолго. Уже поспело новое действо, небывалей небывалого. Все отправились в Успенский собор на венчание царской невесты, — пока еще невесты! — на царство!

Князь Василий Голицын нес царский скипетр, Петр Басманов — державу, невесту вела княгиня Мстиславская, жениха — Шуйский и невестин отец.

Посреди Успенского собора был сооружен чертог с тремя престолами: государя — персидский, золотой, государыни — серебряный и патриарший — позлащенный.

Началось священнодейство, с пением, с возгласами, молитвами. Святейший патриарх Игнатий возложил на Марину Животворящий Крест и бармы, а когда свахи сняли с ее головы венец невесты — диадему и царскую корону.

Началась долгая, полная литургия. Польские послы возроптали.

— За что нас наказывают?! — во весь голос, заглушая службу, воскликнул пан Гонсевский. — Можно ли столько стоять на ногах? Если царь сидит, то и мы должны сидеть! Мы представляем его королевское величество!

Дмитрий только головой покачал и послал князя Мстиславского сказать послам, что он, самодержец и цесарь, все службы слушает стоя, сегодня же сидит единственно ради коронования Марины.

Послы примолкли, но оба, и Гонсевский и Олесницкий, громко рассмеялись, указывая пальцами на братьев Шуйских, которые ставили под ноги царю и царице скамеечки.

— Слава Богу, что мы подданные Речи Посполитой, где такой низости во веки веков не было и не будет! — не умеряя голоса, выкрикнул Гонсевский.

На него не оглянулись, ибо в тот миг совершалось еще одно замечательное действо: патриарх возложил на Марину Мономахову цепь, помазал миром и поднес причастие. Марина вдруг отвела от себя руку патриарха с ложечкою, полной крови Христовой.

Кажется, сами стены собора не сдержали вздоха и стона. Русские обмерли, а поляки захлопали в ладоши.

— Виват, Марина! — радостно воскликнул Олесницкий.

Через малое время служба наконец закончилась, но из храма вышли одни только поляки. Двери храма заперли, и патриарх Игнатий обвенчал Дмитрия и Марину по всем правилам русской церкви. Вот теперь Марина приняла причастие и во всем была послушной, кроткой и даже робкой.

…Таких пиров Москва не ведала. Весь Китай-город, Белый город, не говоря уже о Кремле, были пьяны и гоготали гоготом нерусским. Целую неделю шла гульба.

Утром 17 мая бояре поспешили в Кремль для своих думных дел. Первыми через Фроловские ворота прошли Василий Голицын и трое Шуйских, Василий, Дмитрий, Иван. Дверь во Фроловские ворота так и не закрылась более в тот день. Сразу за боярами — хлынула толпа вооруженных людей. Ворота были заняты и отворены. Стража, побросав оружие, бежала в город.

— Вот уж одно дельце сделалось, — приговаривал Василий Шуйский, садясь в седло. — С Богом!

И поскакал через Красную площадь в Торговые ряды. Набат ударил сначала у Ильи Пророка, потом на Новгородском дворе, и пошел гул, покатил по всей Москве так рьяно, с таким рыком, будто медведь на задние лапы встал.

Народ высыпал на улицы и, еще не зная, что и почему, тянулся на Красную площадь. А там уж кричали:

— Кремль горит! Литва царя убивает!

Поляки, вышедшие из своих домов и казарм, принуждены были защищаться и отступать обратно в дома.

Немецкая пехота построилась в боевые порядки, развернула знамена, но народ, вооруженный чем попало, загородил дорогу. Пришлось и немцам свернуть знамена и уйти в казармы.

Василий Шуйский успел облачиться в доспехи и теперь в латах, в шлеме скакал со своим дворовым полком через Спасские ворота. Все взоры были устремлены на него. В одной руке у князя сверкал обнаженный меч, в другой крест.

Спешился у паперти Успенского собора, приложился к иконе Владимирской Богоматери. Выйдя из храма, направил и крест и меч в сторону дворца.

— Идите и поразите злого еретика! Бог с нами! Бог оставил отступника.

…Дмитрий одевался как на пожар.

За Басмановым посылать не пришлось, встретились в дверях.

— Что за колокола такие?

— Не верил мне. А ведь вся Москва на тебя собралась! Кругом измена! Во дворце тридцать телохранителей — остальные все ушли. Спасайся, государь. Я задержу их.

Дмитрий выхватил бердыш у телохранителя Шварцгофа, ударил бердышом в окно. И, замахнувшись на толпу, закричал:

— Прочь! Все прочь! Я вам не Годунов!

Грохнул выстрел, пуля ударилась в подоконник и завизжала, как ведьма.

— Ступай к ним! Скажи им! — взмолился Дмитрий.

Тут в комнату вбежал, растопыря руки, здоровенный детина. Басманов рубанул его саблей по голове сверху, во всю силу, и развалил. Телохранители тотчас подхватили тело, выбросили в окно.

— Иду, государь! Иду! — сказал Басманов и бросил на пол окровавленное оружие.

Дмитрий смотрел на эту саблю, на кровавый след, оставленный зарубленным человеком, и впервые ему пришла в голову простая мысль: «А ведь и меня могут».

Столько видел убитых, столько рисковал в жизни, и ни разу не подумал, что могут… его.

Нагнулся, поднял саблю. Сабля была тяжелехонькая.

…Басманов выбежал на Красное крыльцо один. Увидел Михайлу Салтыкова.

— Зачем ты сюда пришел? — спросил он его. — И Голицыны здесь?.. Здравствуй, Иван! Здравствуй, Василий! Ба! Татев! Вот и хорошо, что вас много. Удержите народ от безумства. Бунт и вас погубит. Вас самих. Вы только додумайте, что станется с Россией без власти?

Говорил со всею верой в справедливость своих слов, и не видел, как за спину ему зашел Михайло Татищев.

— Иди-ка ты в ад со своим царем! — крикнул Татищев, по рукоять всаживая в Басманова засапожный нож.

Грохот ног на лестнице вывел Дмитрия из оцепенения, кинулся к спальне. Крикнул:

— Сердце мое, измена!

Большего он не мог сделать для жены. Чтобы что-то сделать, надо вырваться за стены Кремля.

Потайными ходами пробрался в Каменные палаты. Палаты выходили окнами на Житный двор, место малолюдное. Отворил окно, положил на пол саблю, перенес через подоконник ногу, подтянул другую. И, прыгая, задел чрезмерно высоким каблуком каменный подоконник. Упал неловко, на одну ногу. В глазах сделалось темно.

Тем временем несчастная Марина, едва приодевшись, кинулась из покоев прятаться. Но куда? Прибежала в подвал, а слуги смотрят. Множество глаз. Вроде бы и участливых. Но не очень.

— Шла бы ты к себе! — сказал ей один сердобольный человек.

Марина побежала обратно. К дамам своим, к охрана. А по дворцу уже метались искатели царя и царицы. Поток диких грубиянов подхватил ее, понес по лестнице, выдавил на край, столкнул. Она упала, ушиблась. Но никто не обращал на нее никакого внимания — не знали своей царицы. Она снова влилась в поток, и на этот раз ее вынесло на Верх. Зная дворец лучше, чем погромщики, Марина опередила их, забежала в свои комнаты. А рев зверя уже в дверях.

— Прячьтесь! Прячьтесь! — крикнул Марине ее телохранитель Ян Осмульский.

Марина встала за ковер, выскочила, озирая такие огромные, такие предательские, ясные по убранству покои. Ничего лишнего! И кинулась под огромную юбку своей величавой гофмейстерины.

Ян Осмульский один, с одною саблей, встретил толпу. Он убил двух или трех осквернителей царского достоинства и даже обратил толпу в бегство, но никто ему не помог. Алебардщики покорно сложили алебарды у ног своих. И он был убит. И растоптан.

— Где царица? — кинулись убийцы к Марининым статс-дамам.

— Она в доме своего отца! — был ответ.

И тут наконец-то появились бояре. Покои царицы были очищены от лишних любопытных глаз.

Марина вышла из своего удивительного укрытия. Ее отвели в другую комнату. Приставили сильную стражу.

…Дмитрий очнулся от потока воды — на него опрокинули ведро, — увидел склоненные лица стрельцов. Это были новгородсеверцы, те, что пошли за ним с самого начала.

— Защитите меня! — сказал он им. — Каждый из вас получит имение изменника-боярина, их жен и дочерей.

— Государь! Дмитрий Иванович! Да мы за тебя головы положим!