Великий Краббен (сборник) - Геннадий Прашкевич

После такого досмотра, подумал Петров, я вообще ничего не найду.

Он не одобрял действий Коротышки и Длинного, к тому же его неприятно поразила мысль о том, что рано или поздно они доберутся до его грязного белья. Одно только утешало: дневник лежал под подушкой. Забрали бы утюг или живое дерево и убирались бы. Кустик живого дерева, взращенный Сонькой, висел в горшке на стене и давно действовал Петрову на нервы. Это живое дерево никак не могло примириться с тем, что после ухода Соньки его постоянно забывают поливать и выносить на свет. Стоило Петрову уйти на работу, как живое дерево, корчась, выдиралось из горшка и, распластываясь по стене, пыталось добраться до форточки. Оно и сейчас, уверенное, что Петров спит, роняло с корней мелкие комочки сухой земли. Черт побери! Всю сознательную жизнь Петров занимался беспорядком, ибо что может выглядеть более беспорядочным, чем наша планета в первый миллиард лет ее существования? Далеко не все коллеги поддерживали сумасшедшую гипотезу Петрова о перекодировке геохимической информации через минералы в белковый код, даже шеф лишь допускал, всего лишь допускал взгляд на жизнь как на некое латентное, до поры до времени скрытое свойство материи, и все же…

Петрову стало очень обидно.

Ведь не уйди от него Сонька к бритому химику Д., он не искал бы каждое утро чайную ложку в груде постельного белья. Ведь не уйди от него Ирка, он не находил бы засохшую копченую колбасу среди разбросанных по полу книг. А не уйди Светка, по ночам его не будили бы незнакомцы.

При более тщательном рассмотрении Петрову страшно не понравились глаза Коротышки. Близко поставленные, они все время смотрели немного не туда, куда следует смотреть человеку, когда он листает книгу. И оба гостя все время мелко подрагивали, как подрагивает изображение на экране плохо работающего телевизора.

– Спроси, спроси его, – торопил Коротышка. – А то придет нКва, тогда Листки уплывут от нас.

– Не отвлекайся!

Почему-то слова Длинного ободрили Петрова.

Он наконец привстал. Он дотянулся до халата.

Он якобы даже прикрикнул на Коротышку. И тот обрадовался:

– Вот видишь, он заговорил. Он заговорил сам. Спроси его, где Листки?

Длинный покачал головой и Петров не без злорадства понял, что, кажется, лимит их прав действительно исчерпан. Он не знал, о каких правах шла речь, но сильно обрадовался удаче. Когда Коротышка случайно задел портрет Академика, Петров совсем осмелел.

– Ты там поосторожнее.

– А чего такого? Не упал же.

– Ты даже не знаешь, кто изображен на портрете.

Коротышка ухмыльнулся. Он ко всему был готов.

– Почему же не знаю?

– Ну, кто? Кто?

– Человек, который не сумел перепрыгнуть пропасть.

Петров опешил. Ответ Коротышки ему не понравился.

– Не перепрыгнул, не перепрыгнул, – дразнился Коротышка.

– О чем это ты?

Тогда Коротышка объяснил.

Как это ни странно, но имел он в виду именно проблему происхождения жизни на Земле (естественным путем), которой всю жизнь занимался Академик, и это еще больше не понравилось Петрову. Полный обиды и стыда за свою минутную слабость, он теперь стал упирать на то, что Коротышке и приятелю пора уходить. Нечего им морочить голову человеку, не выспавшемуся и недовольному. Пусть не лезут в сложные научные дела, недоступные их небольшим мозгам. Он даже потребовал от гостей немедленно очистить помещение.

– Ну, очистим. С чем ты останешься?

– Я сказал, убирайтесь!

– А если явится нКва?

– Не знаю, что это за тип, – разозлился Петров, – но хорошо ему тут не будет.

– Ты это зря. Ты пожалеешь, – шипел Коротышка, дергаясь, как плохое изображение на экране. Незнакомцам явно не хотелось уходить. Но, похоже, лимит их прав и впрямь был исчерпан. Подергавшись, пошипев, они исчезли.

Пожав плечами, Петров сердито побрел на кухню варить кофе.

Он так и не понял, зачем Коротышке и Длинному понадобился его дневник.

Явно Сонькины проделки, ничьи больше. Он даже хотел немедленно позвонить ей, но раздумал. Ночью трубку поднимет не она, а этот ее химик. С чашкой кофе в руках вернулся в комнату, приговаривая вслух: «Ну, хмыри! Ну, пиджаки кожаные!» И услышал: «Я и сам поражаюсь, парень!» Петров машинально продолжил: «Явиться ночью! Рыться в чужих вещах! Ничтожества!» И услышал: «Самые настоящие, парень!»

– А ты кто такой? – удивился Петров, водворяя в пустой горшок распластанное на стене живое дерево.

В кресле сидел теперь невесть откуда взявшийся бодрячок.

Крепкий, грубоватый, хорошо выбритый. Облаченный в неброский, но качественный серый костюм. Квадратные плечи, квадратные уши. Правда, как и предыдущие гости, он время от времени странно подрагивал.

– Ты один? Тут никого? Ты ведь не врешь, парень?

– Я никогда не вру, – зачем-то преувеличил Петров.

– Тогда мы от души поболтаем, – обрадовался бодрячок.

– О Листках? – неприятно догадался Петров.

– Ты прав. Листки – занятная штучка, – еще больше обрадовался бодрячок. – До них не каждый додумается. – И весело предложил: – Поздравь меня, парень!

– С чем, собственно?

– Я тебя нашел!

Наверное, Ян Сваммердам, сын голландского аптекаря и большой любитель живой природы вот так же лицемерно поздравлял несчастных подопытных амеб с тем, что они наконец попали под его ланцет.

Похоже, это нКва, решил Петров, рассматривая бодрячка.

И не ошибся. При всей своей непосредственности и грубоватости этот нКва оказался существом страшно дотошным. А земное слово «парень» употреблял так часто и с таким упоением, что сразу было видно, далось оно ему далеко не сразу.

Петров, правда, отрезал:

– С меня хватит болтовни!

– А Листки, парень?

Петров прямо взбесился.

Глядя на бодрячка, он заявил, что видит его в первый раз.

Глядя на бодрячка, он заявил, что совсем расхотел спать и прямо сейчас пойдет в душ, и по этой причине пусть бодрячок проваливает. Наконец, грубо заявил Петров, у каждого своя дорога. Куда ведет твоя, не знаю, заявил Петров, но моя ведет в лабораторию.

– Не похоже, что ты бегаешь стометровку за восемь секунд, парень.

– К чему ты это? – насторожился Петров.

– Посмотри в окно. Уверен, мы сговоримся.

Исключительно из презрения к бодрячку Петров подошел к окну и увидел, что внизу под девятиэтажкой на темном, плохо освещенном Луной газоне пасется черный, самого свирепого вида бык. Рога торчали в стороны, как огромные кривые ножи. Будто почувствовав на себе взгляд Петрова, бык вскинул огромную голову и грубо копнул копытом сухую землю.

– Он ждет тебя, парень, – не без гордости пояснил бодрячок. – По-настоящему крепкий зверь. Стометровку бегает за шесть и девять десятых секунды. Вряд ли ты его обойдешь, парень.

И лукаво подмигнул:

– А сразу и не подумаешь.

Бык действительно выглядел грузноватым.

Но что-то подсказывало Петрову, что нКва не врет.

Правда, сдаваться Петров тоже не собирался. Не придумав ничего лучшего, он позвонил мне. Даже не извинился, сразу забубнил в трубку: вот, дескать, он, Петров, вечно занят, а ему еще и спать не дают. И на работу он сегодня, наверное, опоздает. Ты позвони шефу. Ну, поздно, да. Но ты позвони.

О дальнейших событиях Петров рассказывает не совсем внятно.

Дескать, нКва в общем оказался существом достаточно добродушным.

Он вроде бы мягко, но достаточно настойчиво дал понять Петрову, что без Листков никуда не уйдет, даже если ему придется ждать тысячу лет. Почему-то он назвал именно эту цифру. И Петров никуда не уйдет, пояснил нКва. При этом следует помнить следующее. У него, у нКва, так же как и у свирепого черного быка, есть в запасе тысяча лет, поскольку для них время течет совсем по-другому, а вот у Петрова никакого запаса нет. Даже десять лет, проведенные в домашнем заточении, покажутся ему бесконечными. И грубо потребовал:

– Отдай Листки!

Петров якобы проявил волю.

Он якобы ухмыльнулся. Подумаешь, десять лет. Тебе, нКва, тоже надо будет чем-то заняться. Никаких книг, никаких рукописей не хватит для такого долгого времяпрепровождения.

– А телевизор, парень? – обрадовался нКва.

Петров ухмыльнулся:

– Не работает.

Грубый нКва тоже ухмыльнулся и щелкнул пальцами.

Петров обомлел.

Темный экран осветился.

По нему побежали волнистые полосы, полетел мутный снег.

А потом из этой невероятной снежной смуты вырвался, жужжа, чудовищный рой самых обыкновенных кухонных мух, бешено поблескивая выпуклыми фасеточными глазами.

Мы – покорители всех времен.

Мы – основание пирамид, жители всей Вселенной.

Колумб, открывая Америку, смотрит в подзорную трубу, а видит только наши презрительные фасеточные глаза.