Осень в Сокольниках - Эдуард Хруцкий

— Они? — спросил Забродина Кафтанов.

— Они, — Забродин погладил ладонью медальон.

— Я прошу вас, Владимир Федорович, выступить в качестве эксперта.

— Что я должен сделать?

— Вам все объяснит следователь Малюков.

— Господа, — Корнье встал, — здесь происходит бесчинство и беззаконие. Я коммерсант. У меня доброе имя. Меня хорошо знают в русских внешнеторговых организациях. Это провокация.

— Вы обвиняете нас? — недобро прищурился Кафтанов.

— Если бы я меньше знал вашу страну, то пошел бы по пути разнузданных политиканов. Но я хорошо знаю русских. Я считаю это происками конкурирующей английской фирмы.

— И на том спасибо, хоть не мы виноваты, — Кафтанов подождал, пока его слова переведут Корнье. Он смотрел на бельгийца и думал, что этот парень не такой дурак и версию для защиты выбрал неожиданную и твердую.

— Господин Корнье, мы предъявим вам магнитофонную запись вашего разговора с гражданином Долгушиным, а также покажем видеопленку, из которой явствует, что именно он положил этот чемодан в вашу машину.

— Да, в машину. В мою машину подложил. Он же не передал его из рук в руки.

Малюков, писавший протокол, выслушав перевод, с любопытством посмотрел на Корнье.

— Потом, господин генерал, — продолжал бельгиец, — в вашей стране магнитные и видеопленки не являются доказательством для суда. А кроме того, я не знаю никакого Долгушина. Возможно, этот человек и действовал по заданию моих конкурентов.

Корнье мельком взглянул на часы.

— Господин Корнье, — Кафтанов подошел к задержанному, — Долгушин не улетит в Париж, он скоро будет здесь, рядом с вами.

Альберт внутренне был готов к этому, но все же новость была неприятной.

— Но я не знаю Долгушина.

Кафтанов открыл папку, лежащую на столе, вынул из нее цветную фотографию, сделанную аппаратом «Полароид». На берегу реки сидели Корнье и Долгушин, на траве лежала скатерть, на которой громоздились бутылки, рядом Наташа жарила шашлыки.

— Эту фотографию мы обнаружили при обыске на квартире Кольцовой. Здесь вы и Долгушин.

Корнье мысленно выругался. Как же он забыл порвать все эти снимки. Они тогда здорово надрались. Он привез в подарок Наташе этот фотоаппарат, и снимал их какой-то маленький вертлявый человек по имени Семен.

— Возможно, но я не помню, мадам Кольцова знакомила меня со многими своими друзьями.

Кафтанов усмехнулся и положил фотографии обратно.

— Господин генерал, я не сомневаюсь, что все, что происходит здесь, делается на основании законов вашей страны. Но я бельгийский подданный и прошу пригласить представителя моего посольства.

— Господин Корнье, мы известили ваше посольство. Завтра утром вы встретитесь с вашим дипломатом и работником Министерства иностранных дел СССР.

— Я могу быть свободен?

— Нет. Нам еще надо о многом побеседовать.

Марина пила кофе прямо в ординаторской. Ей очень хотелось курить, но в больнице ко вкусу сигареты примешивались запахи эфира и лекарств, и она решила потом выйти на улицу. Она пила кофе устало и бездумно. День выдался тяжелым, ей пришлось ассистировать при двух операциях. Уехав ночью от Вадима, она еще не знала, как сложатся их отношения дальше. Марина ждала, когда он позвонит, и тогда все опять станет простым и ясным. Она сидела у телефона дома, предупредила всех на работе, что ждет крайне важного звонка. Вадим не звонил. И проснувшись сегодня утром, Марина поняла, что он не позвонит вообще. И, поняв это, решила для себя, что она в его жизни оказалась не одной из многих, а из многих одной. И догадка эта мучительно оскорбила ее, готовую отдать этому человеку себя всю. Видимо, она была ему не нужна. Иначе как же объяснить то, что он не нашел времени ни разу позвонить ей. Конечно, она чувствовала некоторую неловкость за свой поступок. За этот дурацкий ночной разговор и уход. Но ведь она той ночью боялась только за него. Неужели Вадим не смог понять этого? Уходя из его квартиры, она уходила не от него, а от той жизни, которой он жил. Она защищала его, защищала себя. И пусть средства были негодными — главное, сам поступок. Кофе был горячим, и Марина пережидала, когда он остынет, поглядывая на молчавший телефон.

— Мариночка! — Дверь распахнулась. — Срочно на операцию. Профессор уже пошел.

Марина, обжигаясь, глотнула кофе и побежала к лифту. Ее шеф, профессор Лазарев, высокий тучный человек, с огромным щекастым лицом, распоряжался сестрами, как солдатами. Голос его гремел в операционной.

— Где Денисова?

— Я здесь, Анатолий Константинович.

— Готовьтесь, сейчас начнем.

На столе лежал молодой парень лет двадцати трех, не больше. Лицо было серым, губы посинели, нос заострился. Только широко открытые огромные от боли глаза смотрели в потолок неподвижно и строго.

— Наркоз, — скомандовал Лазарев.

Вся грудь парня была разворочена, такие раны Марина видела в Афганистане, когда в человека стреляли в упор из автомата. Профессор работал уверенно и точно. Марина любила следить за его руками во время операции, казалось, что они жили отдельно от него. Сильные, упругие, красивые.

— Давление падает, — сказал кардиолог.

— Пульс исчезает.

Лазарев привычно командовал кардиологами, а Марина смотрела, как все больше и больше бледнеет лицо этого мальчика, как выступили скулы и легла на лицо тень смерти. Лазарев выругался и сорвал маску.

— Сволочь, алкаш поганый.

— Кто? — изумилась Марина.

— Этот мальчик лейтенант милиции. Он возвращался домой, а какая-то пьяная сволочь выскочила с ружьем и начала стрелять. Во дворе были дети, вот этот мальчик и закрыл их.

В голове стало пусто и гулко, все внезапно поплыло перед глазами.

— Марина… Марина… Что с вами? — Слова доносились неясно, как сквозь вату. Она почувствовала резкий запах нашатыря, и вновь все стало на свои места: лампы под потолком, двери, выкрашенные белой краской, лица людей.

— Вы что же, Марина, пугаете нас? — спросил Лазарев.

— Мне что-то не по себе, Анатолий Константинович.

— Езжайте домой, выпейте коньяку и спать.

Марина не помнила, как переоделась, как отвечала на чьи-то вопросы, как бежала по лестнице вниз к автомобилю. Она действовала безотчетно, казалось, кто-то другой на расстоянии посылал сигналы управления ее поступками. Пришла в себя она только в машине, достала сигарету, закурила и заплакала. Так она и ехала по улице, плача от жалости к себе и от тревоги за Вадима. Она приехала домой, набрала служебный номер Орлова. Телефон не отвечал. И она даже представила себе этот аппарат, обязательно большой и черный, такие аппараты стояли в квартирах в пятидесятые годы.

Марина пошла на кухню, открыла холодильник, вынула бутылку водки, оставленную еще отцом. Водка была какая-то необыкновенная, привезенная ее старику приятелем из Лондона. Она протерла бутылку, отнесла ее в гостиную. Потом достала чемодан и начала укладывать вещи. Все для первого ночлега. Так говорила Инка. Поверх она воткнула бутылку и с трудом закрыла чемодан. Она позвонила и стояла, прислушиваясь. Наконец дверь открылась, на пороге стоял заспанный Валера.

— Это ты…

Он увидел чемодан и взял его.

— Молодец, что пришла, а то подполковник Орлов совсем почернел.

Юрий Петрович Долгушин собирался. На столе лежали золотые запонки и бриллианты, массивный платиновый портсигар, на крышке которого драгоценные камни затейливо переплетались в две буквы Ю.П. Конечно, это были не его инициалы, тем более что портсигар он купил случайно, но все же эти буквы имели какое-то отношение к нему. На столе лежала еще золотая заколка для галстука с изумрудами и тяжелые часы. Массивные, карманные, с двумя крышками и толстой цепочкой с брелоками. Конечно, в обычное время он не позволил бы себе подобного купеческого безвкусия, но это было единственным, что он мог провезти за границу. Нет, он не собирался проносить это контрабандно. Все будет указано в таможенной декларации. Просто любит человек носить золотые вещи: с ними уезжает, с ними возвращается. Чемодан уже был сложен, в нем лежало три костюма, белье и рубашки. На лацкане верхнего была прикреплена лауреатская медаль. Больше он взять не мог. Да и не хотел, впрочем. Положил в чемодан лучшие костюмы, а новый надел на себя. Еще хороший дорогой плащ. В общем, на первое время он был одет. Остальное он купит там. Долгушин открыл бумажник, вынул чек, еще раз посмотрел на цифры. Вместе со сбережениями, положенными Корнье в банк на его имя, деньги у него были приличные.

Юрий Петрович вышел на балкон, внизу, у подъезда, виднелась крыша его «Волги». Он снова вошел в комнату, сел в кресло. В коридоре тускло поблескивали стекла книжных стеллажей.

Налаженная жизнь. Налаженный быт.

И ему внезапно стало щемяще-тоскливо. Здесь, в Москве, у него было все. А там?.. Деньги. Там надо все начинать заново. Не такие уж большие, по сравнению с теми, что он имел дома. Там надо все начинать заново. Там он не прикроется спасительной медалью. Там не будет Гриши. Он вспомнил, как в «Национале» кинорежиссер Дубравин сказал своему приятелю, эмигрирующему за границу, и поэтому нервно веселому: