«Если», 2003 № 10 - Журнал «Если»

«Кто-то» оказался Ароном. Я ухитрился благодарно кивнуть, но прошло не меньше минуты, прежде чем восстановилось дыхание и удалось задать единственно важный вопрос.

— Арон, — простонал я, — мое время… вы не видели… какое время…

— Пока не знаю. Я наблюдал за вами, а не за часами. В жизни не видел, чтобы так бежали.

Синие глаза сияли.

— Великолепно! Поразительно!

Откуда-то материализовалась моя подруга, но выражение ее лица было сдержанным.

— Так вот оно в чем дело, — проговорила она своим излюбленным тоном, бесстрастным, ничего не выражающим.

Мне хотелось отвести ее в сторону, поговорить подробно и откровенно, извиниться, объяснить, что я слишком поздно понял, чем она отличается от обычных заурядных подружек: ведь необходимо время, чтобы разглядеть в людях индивидуальность, поглощенную уравниванием…

Но сказал я только одно:

— Прошлой ночью до меня дошло, что я не хочу возвращаться к прежней жизни, когда никто не называл меня странным… или милым.

Я запнулся, не зная, что за этим последует, и попробовал было потянуться к ее руке, но отстранился.

— Если решишь уйти, чтобы не запачкаться всем этим, я пойму. Уверен, Уравнивание захочет потолковать с тобой.

Несколько секунд она молчала — почти вечность. В ее движениях скользила неуверенность, хотя к этой неуверенности примешивалось что-то еще, поблескивавшее под самой поверхностью. Но стоило ей заговорить, как верх мгновенно взяли твердо заученные приемы «школы обаяния» и приобретенный с годами лоск.

— Ты именно этого хочешь?

Я покачал головой.

— Нет. Но я не знаю, какой будет наша жизнь. Просто я хочу чего-то большего, чем партнера в постели и горничную. Как бы то ни было, мы сможем многому научить друг друга.

Я помедлил, наблюдая, как она потихоньку расслабляется.

— Видишь ли, возможно, быть рядом со мной опасно.

Она ответила тенью своей знаменитой кривой ухмылки.

— Я уже поняла. Зато не придется скучать.

Потом взяла меня под руку и придвинулась поближе, оттащив заодно на пару шагов от Арона, который, правда, и без того ничего не слышал в окружающем бедламе.

— Теперь моя очередь, — сообщила она. Я буквально видел, как в голове у нее крутятся шестеренки: так бегун, идущий на старт, мысленно пытается отсечь все, кроме предстоящего забега. Мы, спортсмены, называем это «входить в зону».

Она либо нашла эту зону, либо сдалась, но все равно бросилась вперед, очертя голову.

— Прошлой ночью я была не до конца честной.

Ее рука напряглась, а взгляд скользнул к ярким цветовым пятнам и движениям — финалу соревнований по прыжкам в высоту.

— Учредители моего интерната действительно не признавали имен. Многие из нас, и мальчики тоже, готовились стать временными мужьями и женами, и считалось, что без имен будет проще. Личность начинается с имени. Но формального запрещения не было.

Ее глаза блеснули, и на какое-то мгновение показалось, что сейчас с ресниц сорвутся слезы. Но она тут же выпрямилась, глубоко вздохнула и наконец-то взглянула мне в глаза.

— Зови меня Эми. Когда мне было двенадцать, некоторые девчонки втайне выбирали себе имена, мне понравилось это. Я ни разу не произнесла его вслух, даже тогда. Настоящая Эми была учительницей музыки. Она была слишком хороша для своего класса уравнивания, но все мы не обращали на это внимания, потому что… ну, потому что она учила нас гораздо большему, чем просто музыка. Словом, это достойное имя.

Слеза все-таки упала, и она, выпустив мою руку, принялась яростно тереть глаза, смазав тушь.

— Прекрасное имя, — похвалил я и снова был вознагражден улыбкой. Эми почти привычным жестом взяла меня под руку, слегка прижалась и уже хотела что-то сказать, когда на поле началась свалка. Трое мужчин, одним из которых был бородатый старик, схватились с кем-то из судей. Не успел я опомниться, как старик сорвал микрофон с шеи судьи и обернулся к ближайшему сектору:

— Леди и джентльмены! — объявил он, легко перекрыв говор толпы. — Леди и джентльмены! Наш победитель Андру прошел дистанцию за двадцать пять минут пятьдесят одну секунду!

Мои внутренности словно стиснуло ледяными пальцами страха. Эми, ощутив мое напряжение, вопросительно посмотрела на меня, но я не мог найти слов, чтобы признаться: как быстро я ни бежал, но все же отстал от рекордного времени на три секунды. А ведь я мог побить рекорд, но упустил возможность, промедлив первые три круга…

Однако старик еще не закончил.

— Это минутой меньше, чем результат любого спортсмена, бежавшего эту дистанцию за последние двадцать лет! — завопил он. — Сегодня Андру едва не установил рекорд всех времен и народов. Андру…

Его голос вдруг замер: видимо, кто-то отключил питание. Но было слишком поздно. На стадионе царило настоящее безумие. Болельщики посыпались на поле. Рев стоял невероятный. Медленно-медленно до меня дошло: рекорд — это ложная цель. Главное, что я участвовал в забеге всей своей жизни. Постепенно рев толпы вошел в русло:

— Анд-ру! Анд-ру! — скандировали болельщики, и волны обожания докатывались до меня, омывая снова и снова.

Старик каким-то образом нашел возможность пробиться ко мне.

— Поклонись, Андру! Ты первый настоящий герой, которого увидел мир за долгое-долгое время, — хмыкнул он. — Я рад, что ты был на нашей стороне. В какой-то момент я опасался потерять тебя.

Я равнодушно посмотрел на него, пытаясь разглядеть за внешним добродушием лицо фанатика.

— Я не на вашей стороне. Могу согласиться с вашими целями, но не с вами.

— Но именно мы сделали тебя тем, кто ты есть, — умоляюще забормотал он, и я неожиданно понял, что он чувствует себя преданным.

— Нет, вы просто позволили мне стать тем, кем мне предназначено быть, — поправил я, хотя гнев уже остывал.

Передо мной стоял уравниватель моего детства, мягко упрекающий меня за совместные грехи.

— Вы совершили ошибку, — объяснил я, — хотя и не сегодня. Вам нужно было давным-давно довериться мне.

— Возможно, — пожал он плечами. — И что же нам делать дальше?

Хороший вопрос. Какая-то часть меня жаждала признаться ему, что я хочу лишь одного: никого не видеть и ни о чем не знать. Чтобы меня оставили в покое. Но, обдумывая ответ, я вдруг заметил на краю беговой дорожки маленького мальчугана, таращившего на меня широко раскрытые глаза. Совсем ребенок, лет восьми — десяти, и пока еще далекий от проблем уравнивания. Вероятно, прибежал из ближайшего интерната поглазеть на состязания. Целых десять секунд мы смотрели друг на друга, пока очередной людской водоворот не загородил от меня мальчишку. Уже поворачиваясь к старику, я знал, что мне остается одно: простить его.