Первые шаги жизненного пути - Наталья Гершензон-Чегодаева

Хозяйка пансиона также была совсем простой женщиной. Она делала по дому тяжелую черную работу наряду со своими служанками. У супружеской четы Дайнингер было четверо детей — 3 сына и одна дочка. Двух старших мальчиков мы не знали, их не было в Баденвей-лере, они где-то учились. Дома жили двое младших детей — семилетний Отто и пятилетняя Маргарет.

Маленькие редко бывают несимпатичными, но Отто был именно таков. Своим обликом он больше всего напоминал описанного Марком Твеном в романе "Том Сойер" Сила Сойера. Это был во всех отношениях "примерный" мальчик, послушный, тихий, чистенький; но в то же время — фискал и ябедник. У него было хитрое лицо с мелкими лисьими чертами; он никогда не шалил, ничем не интересовался и начисто был лишен воображения.

Маргарет являла собой полнейший контраст своему брату. Некрасивая, с большим ртом, круглым курносым носиком, с прямыми, светлыми волосами, беспорядочными космами падавшими на лицо, она была живая, как обезьянка, шаловлива и весела, словно солнечный лучик. Выдумкам ее не было конца. Невозможно было предвидеть, какую штуку этот бесенок выкинет в каждый следующий миг. Жильцы пансиона Дайнингер любили прелестную девочку и забавлялись ею. Но, кажется, больше всех возились с ней мы — всей семьей, начиная с папы и кончая мной и Сережей. Каждое утро Маргарет выходила в садик чистенькая, причесанная, с бантом в волосах, в свежем, накрахмаленном белом платьице. Но уже через час-полтора ее туалет приходил в полный беспорядок. Банта не было и в помине, платье было смято, а в сезон черешен измазано соком от ягод. Лицо и руки грязные, коленки исцарапаны. Маргарет очень дружила с моим отцом.

Однажды она на много часов исчезла из дома, мать стала волноваться и повсюду искать свою девочку. В этот день папа куда-то надолго уходил; оказалось, что Маргарет увязалась за ним, и они прогуляли вместе полдня. В другой раз она увидала, что мы с Сережей отправляемся на прогулку, и пошла за нами. Мы намеревались идти далеко в лес на гору Блауэн и потому не могли взять ее с собой. Но она крепко уцепилась за мою руку и упорно шла вперед. Тогда я придумала дипломатический ход и начала рассказывать сказку про Ганса и Гретхен, которые пошли одни в лес и попали в избушку к бабе Яге, которая их съела. Маргарет сначала с интересом слушала; но когда я сказала ей, что Гретхен и есть Маргарет, маленькая ручка дрогнула в моей руке, а потом выскользнула из нее, девочка повернулась и решительно побежала назад к дому.

Летом мы, естественно, гораздо больше гуляли, чем зимой, нередко совершая довольно далекие прогулки. Много раз поднимались по крутой дорожке из парка к развалинам крепости. Тут было трудно влезать, но зато какой чудесный вид открывался с высоты крепостной горы на Баденвейлер и его окрестности! Сами развалины тоже были очень живописны и интересны, так что служили излюбленным местом прогулок всех более или менее здоровых отдыхающих.

Ходили мы по красивой дороге, уводившей за грани поселка, пролегавшей между зеленых лугов с посаженными на них фруктовыми деревьями. В том месте, где от этой дороги отходила в сторону другая дорожка, на перекрестке стояла небольшая католическая церковка; по Празднич-ным дням в ней совершались богослужения, рассчитанные на удовлетворение духовных потреб-ностей католической части населения Баденвейлера.

Несколько раз воскресными утрами мы заходили в эту капеллу во время служения мессы, которая совершалась очень красиво и торжественно, гораздо более празднично, чем в протеста-нтской церкви. Мне особенно нравились участвовавшие в богослужении мальчики, облаченные в голубые и белые пелерины.

Как-то вечером мы с Сережей отправились на спектакль приехавшей в Баденвейлер на гастроли оперетты. Представление происходило на летней сцене под открытым небом. Ничего более глупого мне не доводилось видеть. Оперетта была из русской жизни, являя собой пример "развесистой клюквы" в самом нелепом ее варианте. Все, начиная с русскоподобных имен, кончая убранством сцены, производило поистине дурацкое впечатление. Героя звали "Ипполит Миркович Башмачкин", героиня, правда, носила нормальное имя Вера, но ее три сестры имено-вались "Аннушка", "Ханнушка" и "Петрушка". Стены комнат украшены были дугами, со сцены не сходил самовар, то и дело звучало слово "козак". Представление насыщено было образцами характерного немецкого остроумия. Одну из подобных сцен, вызвавшую самый искренний смех у сидевших в зале немцев, я запомнила. Ипполит Миркович подносит букеты цветов трем девицам. Два букета у него в руках, а третий прикреплен сзади к фалдам фрака. Отдав первые два букета девицам, он отцепляет последний букет от своего зада и преподносит его третьей красавице со словами: "А вот вам цветы от самого сердца".

По юности лет мы не обладали необходимой дозой чувства юмора и всерьез возмущались и негодовали там, где скорее нужно было смеяться, потому недосидели спектакля и ушли в середине.

Проявившееся в этой оперетте чудовищное неведение русской жизни не было случайнос-тью для Германии тех лет. В этом нам довелось вскоре еще раз убедиться. Как-то в праздничный день на улицах Баденвейлера и в парке появились пришедшие с гор фигуры деревенских женщин в национальных костюмах. На некоторых из них были надеты странные головные уборы, представлявшие собой облегающие головы черные шапочки, по обеим сторонам которых располагались как бы перевернутые кверху дном черные блюдца со свисающими вниз длинными кистями. Характерный говор женщин, мало похожий на цивилизованный немецкий язык, был нам совершенно непонятен. Однако папа, знавший немец-кий язык в совершенстве, сумел разговориться с двумя молодыми крестьянками. Поняв, что они имеют дело с иностранцем, они спросили папу об его национальности. Услыхав, что он русский, они сначала не поверили, а потом схватились за бока, стали безудержно хохотать. Очевидно, представления о русском человеке в их сознании никак не вязалось с обликом стоявшего перед ними господина, ничем не отличавшегося от людей других цивилизованных национальностей.

Новых близких знакомств летом мы не заводили. Но были отдельные занятные наблюдения, а порой возникало общение с некоторыми людьми. В нашем пансионе мой интерес, участие и жалость возбудила грустная русская девочка лет 11–12, приехавшая вдвоем со своей матерью. Ее мать также мало уделяла внимание дочке, всецело занимаясь собственной особой. Ее забота о девочке проявлялась только в том, что за утренним завтраком она клала в ее чашку кофе кусок сливочного масла, после чего та пила этот кофе, давясь и глотая слезы; а также в том, что ежед-невно на голове у дочки появлялся огромный бант, каждый раз другого цвета, соответственно цвету мамашиного платья. Девочка целые дни слонялась одна по парку — грустная и подавлен-ная. Один раз ее мать разговорилась с моей мамой и рассказала ей пошлую, мелодраматическую историю из собственной биографии, в которой фигурировало самоубийство ее мужа на пороге ее комнаты и т. п. происшествия.

Более приятное знакомство состоялось у меня с двумя юными англичанками лет 16–17, приехавшими в Ба-Денвейлер в сопровождении воспитательниц — двух чопорных старых дам, которые держали их в крайней строгости, соблюдая все условности английского аристократи-ческого этикета. Бедные девушки не смели ни на минуту отлучиться от своих гувернанток, ни с кем заговорить без их разрешения; по воскресеньям запрещено было вообще чем-либо заниматься. Их звали Терша и Молли. Обе были очень милы, Молли красивее, а Терша изящнее. Но у Терши от рождения недоставало кисти одной руки; из рукава торчал протез с отверстиями, в которые вставлялись ложка, вилка, нож или какие-нибудь другие предметы, с помощью которых девушка выполняла необходимые действия. По-видимому, она легко переносила свое уродство, обладая жизнерадостным, живым характером. Молли была молчаливее и спокойнее. Я часто с ними болтала. Однако свойственная им специфическая, непривычная для меня манера произношения и быстрота речи мешали мне их легко понимать, и потому мы чаще говорили между собой по-немецки. Немецким языком все трое владели одинаково, иначе говоря, весьма средне.

Из числа новых знакомств или встреч, происшедших в летние месяцы, отмечу следующие. По состоянию нашего, особенно папиного, здоровья, нам пришлось завести новые врачебные связи. Врач, с которым мы имели теперь дело, был глава баденвейлеровской корпорации врачей доктор Шверер, пожилой и важный, носивший звание "Херра Гехеймрата", соответствовавшее, как я понимаю, прежнему русскому "тайному советнику". Может быть, он был хорошим врачом, но как человек отличался крайней антипатичностью — надутый, как индюк, строгий, недобрый в обращении со своими пациентами. Помню, как Шверер высмеивал нас, если в дождливую погоду мы появлялись на улице в галошах, подчеркивая этим отсталость русских людей, не умевших владеть привычками цивилизованного мира. В то же время сам он был женат на русской женщине, урожденной Живаго, а в свое время лечил в Баденвейлере Чехова; это звуки его шагов, под которыми хрустел гравий, слышала Книппер-Чехова, когда через полчаса после смерти Антона Павловича присутствовавший при его кончине врач покидал гостиницу.