Погребальные игры - Мэри Рено

Продовольственные припасы царских войск и впрямь истощились, питание было плохим и скудным, многие воины не ели со вчерашнего дня. После всплеска шумного одобрения на трибуну поднялся Селевк. Он предложил собранию выбрать Птолемея, который в своем великодушии мог сравниться разве что с Александром, регентом азиатских владений и царским опекуном.

Его предложение встретило искреннее всеобщее ликование. Люди размахивали руками и шапками. Такой сплоченности, такого абсолютного единения они еще не выказывали никогда и нигде.

В эти мгновения удостоенный столь бурно выраженного признания Птолемей ощущал себя гомеровским легендарным Ахиллом, возносящимся к вершине славы. Но люд утих, и он вспомнил, что уже сделал свой выбор и что пока у него нет причин этот выбор менять. Как регенту, ему пришлось бы покинуть процветающую страну, где он уже практически царствовал, и втянуть недавно сформированные и всецело доверявшие своему командиру войска в новую ожесточенную и исполненную коварства борьбу. Достаточно только вспомнить Пердикку, его труп едва успел остыть! Нет. Он будет блюсти интересы полюбившейся ему земли, он заботливо ее возделает и оставит своим сыновьям.

Вежливо, но решительно Птолемей отказался от высоких постов. Нельзя взваливать на себя непосильную ношу, ему и так досталась великая честь управлять Египтом и достраивать Александрию. Но поскольку его почтили столь лестными предложениями, он хотел бы взять на себя смелость назвать имена двух других не менее достойных Соратников Александра, способных разделить тяготы опекунства. Тут Птолемей жестом пригласил на трибуну Пифона и Арибу.

Сидя в царской палатке, Эвридика отлично все слышала. Македонские полководцы умели ораторствовать, и голос Птолемея долетал даже до последних рядов многотысячного собрания. Он завершил свое выступление грубым армейским анекдотом, непонятым ею, но вызвавшим восторженный смех солдат. Осознавая всю полноту своего поражения, она наблюдала за этим рослым внушительным человеком, завидуя его непринужденной и мягкой властности. Поразительно, он ведь совсем не красив, но все взгляды прикованы к нему, всем он по нраву.

Филипп спросил:

— У тебя болят зубы?

Тут она вдруг поняла, что нервно трет пальцами свои пылающие от волнения щеки.

— Мне уже пора говорить свою речь?

Муж направился к выходу из палатки.

— Нет, — сказала Эвридика. — Ты произнесешь ее в более подходящий день. Сейчас там слишком много чужих.

Филипп с радостью вернулся к своим игрушкам. Обернувшись, Эвридика заметила Конона. Должно быть, старый слуга в молчаливом ожидании уже давно стоял за ее спиной.

— Спасибо, госпожа, — сказал он. — Наверное, так будет лучше.

* * *

Позже в тот же день один из царских стражников зашел сказать, что Птолемей собирается вскоре засвидетельствовать почтение государю.

Гость не заставил себя ждать; он коротко приветствовал Эвридику и, похлопав Филиппа по плечу, заключил его в братские объятия. Филипп просиял. Столь дружелюбное обращение напомнило ему посещения Александра.

— Ты привез мне подарок? — спросил он с надеждой.

Притушив насмешливые огоньки в глубине своих глаз, Птолемей сердечно сказал:

— Конечно привез. Но я не мог захватить его с собой, мне нужно было поговорить с солдатами. Ты получишь его завтра… Ба, кого я вижу, старина Конон! Давненько мы не виделись, а? Я смотрю, ты по-прежнему очень заботлив. Твой подопечный выглядит как заправский вояка. Александр сказал бы, что ты отлично обихаживаешь его.

Почтительно отсалютовав гостю, Конон уронил слезу: никто не хвалил его со времен Александра. Собравшись уходить, Птолемей вспомнил о приличиях.

— Кузина Эвридика, у вас тут все славно. Филиппу повезло, как я понимаю.

Взгляд гостя сделался пристальным, изучающим. Выдержав многозначительную паузу, он добавил любезно, но несколько отстраненно:

— Разумеется, такая осмотрительная жена сумеет уберечь мужа от огорчений. Слишком много людей пытались использовать его в корыстных целях. Даже отец, и если бы Александр… впрочем, неважно. Теперь, когда Александра нет, нужно, чтобы кто-то приглядывал за ним. В общем… желаю тебе, кузина, здоровья и процветания. Прощайте.

Он вышел, оставив ее озадаченно хлопать глазами. Почему, спрашивается, она, царица, вдруг проводила поклоном какого-то рядового сатрапа? Упоминание об осмотрительности не имело ничего общего с похвалой, скорее оно было предостережением. Очередной высокомерный родственничек Александра. По крайней мере, его она больше никогда не увидит.

* * *

Роксана отнеслась к посетителю более церемонно. Принимая его за нового опекуна своего сына, она выставила на стол сладости, предлагаемые только особенно важным гостям, и завела разговор о коварстве македонской лисицы. Птолемей разочаровал ее, рассыпавшись в похвалах Пифону и Арибе. «Где была бы она сейчас, — подумал он, пожевывая засахаренный абрикос, — если бы Александр оправился от недуга? Разве стал бы он мириться с вздорным норовом этой бактрийки, когда Статира подарила бы ему сына?»

Ребенок попытался вскарабкаться к нему на колени, цепляясь липкими пальцами за складки его новехонькой мантии.

Затем, ухватив какой-то цукат, он тут же капризно бросил лакомство на циновку и потянулся к следующему, не обратив никакого внимания на нежнейший материнский упрек. И все же Птолемей взял на руки маленького Александра, желая как следует рассмотреть шалуна, унаследовавшего отцовское имя. Взгляд темных детских глаз был живым и смышленым, малыш скорее матери понял, что его изучают, и устроил небольшой спектакль с кривляниями и писком. «Его родитель тоже не прочь был покрасоваться, — подумал Птолемей, — но он обладал и другими талантами. Проявятся ли хоть какие-то из них в этом отпрыске?»

Он сказал:

— Я видел его отца в таком возрасте.

— Наш сын многое взял от нас обоих, — с гордостью сказала Роксана. — Нет, Александр, не надо предлагать гостю сладость, после того как ты ее облизал. Хотя я не сомневаюсь, что ты хотел просто его порадовать.

Мальчик, надкусив очередной цукат, опять бросил его.

Птолемей решительно снял малыша с колен и поставил на пол. Тому это не понравилось («хмурится этот бутуз по-отцовски»), ион заревел («а орет, как мать»). Птолемея скорее огорчило, чем удивило, что Роксана, подтянув сына к себе, принялась пичкать его лучшими лакомствами, с гордостью приговаривая:

— Да, он умеет настоять на своем. Такой маленький, а уже царь.

Птолемей поднялся и взглянул на ребенка. Сидя на материнских коленях, тот оттолкнул ласкающую его руку и с тревожащей серьезностью уставился на гостя.

— Да, — сказал Птолемей. — Он действительно сын Александра. Не забывай только, что его отец так отлично правил людьми лишь потому, что сначала научился справляться с собой.

Роксана прижала ребенка к груди и посмотрела на Птолемея. Он сдержанно поклонился. У выхода из этого роскошного шатра с пышными коврами и подвесными светильниками, усыпанными самоцветами, он обернулся и еще раз натолкнулся на не по-детски твердый взгляд темных, широко распахнутых глаз малыша.

* * *

Остававшаяся по-прежнему в Сардах Клеопатра приняла Антипатра, регента Македонии, в тех же самых покоях, где она встречалась с Пердиккой.

Смерть бывшего жениха глубоко потрясла ее. Она не любила Пердикку, но, вверив свою жизнь его заботам, рассчитывала вместе с ним достичь многого, а сейчас перед ней маячила лишь зияющая пустота. Она все пыталась как-то сладить со своим безысходным отчаянием, когда, покончив с войной в Киликии, к ней прибыл Антипатр.

Клеопатра знала его с младенчества. Когда она родилась, ему уже стукнуло пятьдесят. С тех пор он почти не изменился, разве что совсем побелели его седые волосы, брови и борода, однако вид у него был весьма внушительный, как и прежде. Усевшись на любимое кресло Пердикки, этот прямой как стрела старец с неколебимой властностью уставился на нее выцветшими, но пронзительными голубыми глазами.

Именно Антипатр виноват в том, напомнила Клеопатра себе, что Олимпиада перебралась из Македонии в Додону и превратила в кошмар ее жизнь. А значит, он виноват и в том, что она оказалась здесь, в своем теперешнем положении. Но трудно избавиться от того, что внушено тебе еще в детстве. Антипатр перед ней, и он все тот же регент. И она вновь ощутила себя набедокурившей девочкой, разбившей что-то старинное, драгоценное и ожидающей заслуженной кары.

Он не корил ее, он просто держался с ней, как с человеком, от которого ничего доброго нечего ждать. Да и заслуженно! Ведь, собственно, это она, Клеопатра, и спровоцировала лавину вражды. Из-за нее Пердикка отверг дочь Антипатра, женившись на той лишь для вида. Правя от имени двух царей, он собирался стать царем сам. Она сидела молча, покручивая на пальце кольцо, обручальный подарок Пердикки.