Огненные времена - Калогридис Джинн

Да, я знала его. За прошедшие годы он несколько раз посещал монастырь как официальное лицо для проверки финансов и для празднования с нами годовщины нашего прибытия в Каркассон.

– Сестра, – произнес он дребезжащим от старости голосом и шагнул вперед, протягивая мне перстень для поцелуя.

Я пала перед ним на колени и поцеловала металлическое кольцо с драгоценным камнем. Когда ритуал был завершен, он взял меня за руку и помог мне встать.

– Идемте, – сказал он, и мы направились в маленький кабинет матери Жеральдины.

По его знаку мы, женщины, прошли первыми. Войдя следом за нами, он закрыл деревянную дверь и стал около нее, положа руку на одну из железных полосок, которыми была обита дверь.

Какое-то время он не говорил ничего, лишь сверлил меня взглядом. Глаза у него были умные, проницательные. А взгляд мог бы показаться восхищенным – если бы не казался мне взглядам ворона, изучающего падаль, которой он собирается поживиться.

– Расскажи мне, как исцелился прокаженный. – Тон его был мягким, даже располагающим.

Я собралась с духом и, не поднимая глаз в знак уважения к епископу, рассказала ему, что произошло: что Жак начал задыхаться и я поняла это и вытащила язык. А язык чудесным образом исцелился. Я настаивала на том, что Бог, а не я, сотворил это чудо и что я не имею ни малейшего представления о том, как это произошло. Я просто бедная монахиня, далеко не самая лучшая, и с тех пор Господь больше не считает меня подходящим проводником для своих чудес.

Все это старик выслушал в полном молчании. Чем дольше я говорила, тем больше чувствовала, что он не столько слушает меня, сколько разглядывает.

Это пугало меня куда больше, чем любое обвинение. Посреди рассказа я запнулась, забыв, что говорить дальше. Какое-то время я стояла в полной растерянности, но потом благодаря милости богини справилась с собой и довела рассказ до конца.

Но он по-прежнему молчал. Так долго, что я наконец осмелилась поднять на него глаза.

И тогда он неодобрительно проворчал:

– Но сестра Габондия утверждает, что это было колдовство, что ваши руки были окружены странным сиянием, светившим ярче дневного света. Как вы ответите на это обвинение?

Я тут же снова опустила глаза:

– Ваше святейшество, то, что я сделала, не было колдовством. Бог исцелил Жака, не я.

И тогда он открыл щеколду, впустив в комнату монахиню. И хотя она низко склонила голову и лицо ее почти полностью было скрыто апостольником и покрывалом, у меня не было сомнения, кто это.

– Ваше святейшество, – произнесла она слабым, дрожащим голосом, внушавшим настоящую жалость, опустилась на колени, поцеловала перстень на руке епископа, а потом, чуть не потеряв равновесие, самостоятельно поднялась.

– Сестра Габондия, расскажите нам, что вы видели в то утро, когда был исцелен прокаженный Жак.

Вдохновение и чувство собственной правоты так озарили лицо Габондии и разгладили морщины, вызванные гневом, что было видно, какой красавицей была она в молодости. Голосом, полным страсти и убежденности, она произнесла:

– Ваше святейшество, я ухаживала за одним из прокаженных, когда на другом конце комнаты раздался ужасный шум. Я услышала, как сестра Мария-Франсуаза закричала.

– А что именно она кричала? – спокойно спросил епископ.

– Она выкрикивала страшные проклятия, ваше святейшество. Проклинала Бога и Иисуса… И молилась дьяволу!

Я ахнула в изумлении, но никто не обратил на это внимания.

– Понимаю что это трудно для вас, сестра Габондия, но… каковы все же были ее точные слова? Это необходимо знать, если мы передадим дело в суд.

– Ох, ваше святейшество, – воскликнула она, пораженная этой просьбой, и в смятении положила руку на грудь. Но потом подчинилась и, покраснев, пробормотала: – Кажется, она сказала: «Будь проклят этот Бог» и «Будь проклят Иисус», а потом, – тут она перекрестилась, – «Дьявол, дай мне силу…». О нет! Она сказала: «Люцифер, дай мне силу!»

После этого она снова перекрестилась и снова склонила лицо, скрыв его от меня.

– А потом? – спросил епископ.

– Ох! Потом она вытащила у прокаженного язык и вставила его обратно. А руки у нее, – добавила Габондия, ускорив темп речи, – светились странным желтым светом. Обе руки. Это сияние держалось довольно долго.

– Но все это ложь, чистая ложь! – вскричала я.

– Умерь свою дерзость, девчонка! Ты должна обращаться ко мне как положено! – Епископ повернулся ко мне, грозно сдвинув брови. – Так ты теперь утверждаешь, что вовсе не исцелила прокаженного. Ведь ты сама призналась, что сделала это!

– Нет… Ваше святейшество, я лишь говорю, что никогда не проклинала Бога и уж конечно не молилась дьяволу.

Мое изумление и отчаяние лишь усилились, когда в разговор неожиданно вмешалась мать Жеральдина.

– Монсеньор, она даже не монахиня и не христианка. Она сама мне в этом призналась. Она – крестьянка, бежавшая из Тулузы, потому что ее бабушка была там обвинена в колдовстве и предана казни. – И вдруг она показала на меня пальцем, и в четкой линии ее руки, от плеча до указательного пальца, было прямое обвинение. – Спросите ее, ваше святейшество, что она носит на шее!

Я с ужасом смотрела на нее, а епископ сказал:

– Что ж, давайте посмотрим.

Что бы я выиграла, оказав сопротивление? Мне понадобилось несколько секунд, что просунуть руку за пазуху, где я нащупала согретый теплом тела металлический диск. Я потянула его наверх, вытащила из-под воротника и апостольника, покрывавшего шею. С того времени, как я покинула Тулузу, я впервые показывала мой амулет другому человеку. И вот он висел у меня на груди – яркое свидетельство моего преступления.

Воцарилось гнетущее молчание.

– Это магия, – сказал наконец епископ. – Самая зловредная магия. Сестра Габондия, вы отправитесь со мной в город. Мать Жеральдина, проводите сестру Марию-Франсуазу в ее келью и позаботьтесь о том, чтобы она оставалась там всю ночь. Я вернусь утром с ордером на арест и лично позабочусь о том, чтобы обвиняемая была доставлена в тюрьму.

Повинуясь приказу, аббатиса отвела меня в келью. Изумление и горечь от ее предательства были столь болезненны, что, пока мы шли, я не смогла произнести ни слова. Мне было невыносимо даже смотреть на нее! Она нанесла мне глубокую рану, но в тот момент еще глубже было мое смущение. У меня не было сомнения, что она принадлежала к расе. С какой любовью говорила она о самопожертвовании моей бабушки! Она знала о моем предстоящем прибытии и повесила в лесу монашеское облачение. Как, как могла она после этого так жестоко выдать меня епископу?

В то время это было за пределами моего понимания. Поэтому мы шли молча; Жеральдина не стала объяснять, почему так жестоко предала меня, и когда наконец мы подошли к моей маленькой келье, я вошла в нее без малейшего возражения. Опустилась на колени и села на пятки. И без всякого стыда или злорадства, а очень просто, словно ничего ужасного между нами не произошло, аббатиса сказала:

– Оставайтесь здесь. Пойду позову одну из сестер, чтобы посидела сегодня ночью у вашей двери.

Ее желание оставить меня одну лишь прибавило мне смущения. Неужели она доверяла мне настолько, что знала, что я не убегу? (Конечно, я бы не убежала. Во всяком случае, не убежала бы, не будучи уверенной в том, что карета епископа больше не стоит у входа.) Неужели она считала, что одной-единственной сестры будет достаточно, чтобы удержать меня? Ведь я была хоть и маленькой, но сильной, сильнее многих сестер, которые были выше меня ростом. И к тому же я владела магией.

А может, это была попытка спровоцировать меня на побег – попытка, которая быстро подтвердила бы мою вину и решила мою судьбу?

Мать Жеральдина ушла. И целый час, покуда не пришла и не устроилась на ночное дежурство у моей двери добродушная толстуха сестра Барбара, я находилась в полном смятении чувств… Потому что я слишком хорошо помнила ужас костров, которые видела и пламя которых испытала на себе ради Нони, и знала, что не смогу вынести это пламя еще раз. Все мое тело содрогалось при этом жутком воспоминании.