Лев в тени Льва. История любви и ненависти - Павел Басинский

И вновь мы имеем дело с роковым обстоятельством в судьбе Льва Львовича. Что бы он ни делал, какие бы решения ни принимал, всегда в глазах окружающих это выглядело не как самостоятельный выбор, но как потворство воле отца или матери. Как будто у него не было своего ума, своей души, своих убеждений, а были два магнита, которые разрывали на две части. Как будто он всегда должен был отвечать на вопрос: он Берс или Толстой?

Лев Львович пожалел мать. И поступил разумно. Он мог выдержать, пусть и ценой нездоровья, героическую работу на голоде, но тюремных унижений он бы не выдержал. Впрочем, был возможен и еще вариант, в котором его убеждали «толстовцы». А именно: его бы не стали серьезно наказывать как сына Толстого. Но это было бы самое крайнее унижение.

В «Опыте моей жизни» Лев Львович скрыл тот факт, что пошел служить в армию под давлением матери и вопреки желанию отца. «Когда я объявил родителям об этом решении, мать огорчилась, но отец не сказал ничего. В сущности, ничего не интересовало его, кроме его личной жизни, даже судьба собственных детей».

Это была неправда. Софья Андреевна писала своей сестре Кузминской о Лёве: «Пошел в солдаты с камнем на своем сердце, но снял его с моего». А в другом письме она прямо просила сестру Татьяну и ее мужа Кузминского, живущих в Петербурге, устроить сына в конную артиллерию: «Ваша помощь и участие мне особенно дороги, потому что уговорить Лёву мне было страшно трудно, опять всё мое сердце перевернулось, и слез и боли душевной мне много стоило. Надо скрутить его решение как можно скорее, а то опять кто-нибудь собьет».

«Кто-нибудь» – это не отец, который никогда откровенно не давил на сына. Это «толстовцы» во главе с Чертковым. В то время они имели на Льва Львовича сильное влияние. И недаром впоследствии он так их ненавидел. Особенно Черткова! Но в конце сентября 1892 года, за месяц до того, как идти в армию, Лев Львович был близок к мысли отправиться не в армию, а в Воронежскую губернию, чтобы помогать Черткову трудиться на голоде и с холерными больными. А отец? Отец… был рад! «Лёва хочет съездить к вам, – пишет он Черткову 27 сентября 1892 года. – Я этому очень рад…»

В письме к Черткову Лев Львович извинялся за то, что приехать не может: «Я всё еще не успокоился духом после воинской повинности и физически очень слаб и плох. Это причина, отчего я не еду сейчас к вам. Но, Бог даст, поправлюсь и приеду». Это письмо написано до отбывания воинской повинности. Вероятно, он имел в виду что не успокоился духом после семейных разговоров об этом.

Софье Андреевне стоило огромных усилий преодолеть и мужа, и его учеников в борьбе за сына. Настояв ценой слез и как раз нескрываемого психологического давления на слабого, колеблющегося Лёву на его службе в армии, она спасала его жизнь, поскольку не сомневалась, что крестного пути «толстовца» он не выдержит.

И она тоже была права.

Страдания в Царском Селе

Вспоминая о своей несчастной службе в армии, Лев Львович писал, что, «в сущности, остался в дураках» и с тех пор «заболел долгой нервно-желудочной болезнью».

Но кто был в этом виноват? Только он сам! В результате бесконечных колебаний между волей матери и желанием отца он принял худшее из возможных решений. Он согласился пойти служить в армии, но при этом собирался публично отказаться от воинской присяги. Принимать присягу не позволяло «толстовство»: согласно учению Христа нельзя произносить клятву («А Я говорю вам: не клянитесь вовсе…», Мф. 5:34).

Отказ от присяги был худшим преступлением, чем отказ от службы. Трудно понять, чем было продиктовано это безумное решение. Здесь может быть одно объяснение: Лев Львович просто не знал, как ему поступить, чтобы и мать не расстраивать, и отца порадовать, и самому себе не быть противным. А в итоге стал головной болью уже не для отца с матерью, а для военного начальства.

Отбывать повинность (с отказом от присяги!) он решил в Лейб-Гвардии 4-м Стрелковом Императорской фамилии батальоне, где когда-то служил старший брат отца Сергей Николаевич. Позже он сам признавал нелепость этого решения: «Теперь только я вижу до какой степени всё это было нелепо и в корне нечестно. Делаться солдатом добровольно и вместе с тем собираться отказываться от присяги и, благодаря материальным средствам, облегчать себе эту службу наполовину». Но тогда он объяснял это желанием «познакомиться ближе с петербургской средой, окружавшей Двор и правительство».

Батальон был расквартирован в Царском Селе. Его командиром был полковник Евреинов, приятель старшего брата Софьи Андреевны. Кроме того в Царском Селе служил лейб-гусар Иван Эрдели, муж племянницы Софьи Андреевны Маши Кузминской. На их квартире и остановился Лев Львович. Он сшил себе форму, купил стрелковую шапочку с крестом и четырьмя рожками и стал ждать срока принесения присяги, чтобы отказаться от нее. Была холодная осень 1892 года.

«В ту осень уже в ноябре завернули лютые морозы выше 20 градусов по Реомюру[30], и я, как несчастный, в моей легкой шинели мерз, как никогда прежде. Каждое утро я ходил в казармы на ученье, а по вечерам уезжал в Петербург». 16 ноября он писал матери: «Сегодня первый день моей службы. Было очень тяжело нравственно. Хотя я и ожидал неприятного, но это гораздо хуже того, что я воображал. Со мной продолжают быть очень деликатны и предупредительны, так что с этой стороны ничего не могло быть лучше. Но самое дело это, то, что заставляли меня проделывать сегодня, – повертывание на одном месте, как волчок, отдавание чести и как становиться во фронт, и как отвечать начальству, – всё это отвратительно и противно, и глупо, и так и ёжится совесть».

Молодому Льву было «тяжело, по-настоящему тяжело и трудно орать “громким и бодрым” голосом: “Здравья желаем Вашему Высокоблагородию” и, укротив свой дух и сделавши безучастное тупое выражение лица, поворачиваться “в полуоборот на-ле-во” и в то же время в глубине души таить чувство бесконечной скорби о всем этом зле и мраке людском».

И еще он не мог отлепиться душой от Ясной Поляны! Тосковал по ней, как и в самарских степях. Ему шел уже двадцать четвертый год, а он всё еще душой оставался тем же Лёлей, Яшей Поляновым, баловнем семьи и всей дворни. Все идеалы и светлые чувства принадлежали Ясной Поляне – всегда, всю жизнь, до глубокой старости! Но Ясная Поляна принадлежала отцу. Даже после отказа от владения ею. Даже после его смерти. В этом был тяжелейший парадокс всей жизни Льва Львовича. Только он сам этого не понимал. Или не хотел в этом себе признаться.

Его письма к матери из армии дышат нежностью. Он и бодрится, и жалуется, но с ней он откровенен. (Впрочем, он знает, что эти письма читает отец). Он рассказывает все подробности своего быта, все свои переживания. Он в курсе всех дел семьи. Он знает, что мама́ пишет повесть «Чья вина?», которая направлена против «Крейцеровой сонаты», и это ему не нравится.