Исповедь четырех - Елена Погребижская

Ну, а как же не бояться? Я каждый день часа полтора чего-нибудь боюсь.

Умка: Да ты что?! Ты с ума сошла? Прекрати немедленно.

Я: Ну, например, я иду в спортзал, и у меня там что-нибудь закололо в боку. И я думаю, что у меня там что-то сломалось, и часа полтора об этом думаю, уговариваю себя.

Умка: Не надо. Это жрет тебя изнутри. Это нехорошо. Вот если у меня горло болит, я ж не начинаю думать, что у меня рак горла.

Я: А я начинаю. У меня есть даже целая теория о знакомых ощущениях и незнакомых. Знакомые ощущения — они безопасные, незнакомые — небезопасные.

Умка: Ого. Ух ты. Чувство опасности должно быть. А бояться не нужно. Я считаю, что страх, он один, как и любовь. И когда ты этот страх уничтожаешь, то перестаешь бояться вообще. Страх может быть направлен на все, что угодно: на машины, на собак, на людей противоположного пола, на людей своего пола, на родителей. Можно вообще начать бояться выходить на улицу.

Я: У меня такое было.

Умка: Я считаю, что человеку нечего бояться. Страх, он находится в тебе. То есть, есть страшные вещи, но бояться их не нужно. Страх — это то, что тебя жрет изнутри. Это то, из-за чего начинаются все твои болезни, все твои слабости, вообще все твои плохие черты, сволочизм там. Все плохое, что в тебе есть — это от того, что ты чего-то боишься. Не надо ничего бояться.

Я: Ну как же ты перестаешь бояться?

Умка: А я не перестаю бояться. Нельзя бояться, и все. Нужно прекратить бояться, и все.

Я: Ну, а как же прекратить?

Умка: Не знаю.

Я: Силой воли, что ли?

Умка: Да. (Смеется). Мы же отличаемся от последнего… животного? «Тварь ли я дрожащая…?»

Я: «…или право имею?»

Умка: Вот именно.

С той минуты, как выяснилось, что мы двое, сидящие на креслах друг напротив друга в квартире на 13 этаже, не твари дрожащие, мы взглянули на мир, плещущийся вокруг нас, полный страхов.

Умка: Коврига, наш издатель, говорит: «Я не знаю, чего они ноют, что сейчас плохо, плохо. Их всех могли 25 лет назад за то, чем они занимаются, посадить за решетку. Я так рад, что я на свободе и делаю то, что хочу, — что я вообще не понимаю, чего они ноют, что им не нравится. Все прекрасно, все идет к лучшему».

Я: А ты как считаешь?

Умка: Я стараюсь на это не очень обращать внимание. У меня есть своя жизнь, и вообще я прекрасно знаю, что чем меньше обращаешь внимания на постороннюю информацию, тем больше ты будешь обращать внимания на собственную жизнь. Люди, которые всю жизнь заняты тем, что они смотрят телевизор и переживают за события, к которым они не имеют отношения, — они за своей жизнью совсем не следят. То есть они механически живут, механически выпивают свой кофе с бутербродом, идут, там, на работу и все время думают о том, что где-нибудь взорвалась бомба или в теракте погибло 8 человек; а то, что они приходят домой и начинают терроризировать собственную жену, — они не думают об этом. Они детей не замечают, они думают про бомбу и что, когда они сядут в метро, там опять взорвется бомба.

Тут мы подошли к мировоззренческим вопросам. Я в какой-то степени разделяю такую точку зрения, хотя не настолько, чтобы уж совсем не смотреть новостей и газет не читать. И я еще наивно верю, что можно как-то с помощью политики изменить жизнь к лучшему. Аня считает, что политика — это очень, очень плохо и утверждает, что политически пассивна. Если ее друзья или родственники лезут в политику, ее это, как я понимаю, неприятно задевает. Собственную точку зрения на происходящее она вполне сформулировала в альбоме «600».

Ты не волнуйся, мама, ничего не будет хорошо.Пока мы скачем по планете, валяем дурака.Пока живем на белом свете, привет-пока.Ты не волнуйся, мама, ничего не будет хорошо.

Кстати, альбом называется «600» в честь одного крайне оптимистического анекдота. Два космонавта потеряли управление кораблем. Один кричит: «„Приборы?“. Другой ему: „Шестьсот!“ Командир: „Что шестьсот?“ — Второй: „А что приборы?“»

В песне «600» (одноименной) есть важная строчка «из всех нормальных реакций нам скоро останется только смех».

Восторги по поводу нового века иссякли сами собой;Другая реальность ушла к другому, а может, даже к другой;Закат обеих Америк под грохот истерик в одной шестой;Лорд Байрон плывет и плывет, он верит, что плавает лучше всех;Костюмчик стоит столбом, пытаясь казаться модней.Так выпьем за вашу и нашу свободу, держась за шкворни корней,Покурим за вашу и нашу победу и станем еще смешней,Из всех нормальных реакций нам скоро останется только смех —Не гляди назад.

И вот я раздумываю над этими словами ночью перед ноутбуком и понимаю, что предпочитаю иметь иллюзии, которые прикрывают от меня неприятные стороны жизни, как если бы их не было. А Умка выбирает себе не врать. Как не врет себе человек, который знает вкус, цвет и запах, шероховатости реальной жизни, особенно когда она поворачивается темной стороной. Ребенок внутри нее смотрит очень взрослыми глазами.

Я понимаю эту философию так: если даже ничего хорошо не будет, волноваться не стоит.

Аня тут сказала фразу одну, правда, по другому поводу. Повод не важен, к данному случаю тоже подойдет.

Умка: Уж какие были глухие времена… Это ужас был. Все так и думали, что они умрут с головой в песке.

Я: Как страусы?

Умка: Точно.

Не хочу с головой в песке. Ничего страшного нет, ничего страшного…

Глава девятая

Ход кротом или о вложении пальцев

Эпиграф:

Фрэнк Заппа: «Люди, никогда не игравшие в рок-команде, лелеют смешнейшие фантазии о том, как увлекательна и роскошна гастрольная жизнь. Нет, бывало, конечно, и весело, но вообще-то это жуткое дело».

Вокруг нового года ко мне домой стали стекаться толпы гостей. Все без конца ели, приносили с собой французские сыры и алкоголь, который без конца сами же, подлецы, и пили. Некоторые даже приезжали из Америки, а потом, уезжая назад, оставляли мне свои сапоги, мол, ясно, что они не подошли, кому-нибудь отдай уже. В разные дни разные люди вели со мной длинные душевные разговоры, плавно уходящие в утро. И мне всем хотелось рассказать, что я пишу книгу и вот там у меня происходит то-то и то-то, а Умка и говорит… «А кто такая Умка?» — спросила девушка из Америки на отличном русском. Именно потому, что у нее такой русский, и могли поговорить. Ну, как… говорю, и вольно пересказываю ей факты биографии. «А почему ее песни все-таки не берут на радио?» — домогалась ответа непонятливая американская подруга. — «О, это вопрос непростой, как это по-английски…» Вспомнить, как это по-английски мне, ясное дело, не удалось.