Товарищ убийца. Ростовское дело: Андрей Чикатило и его жертвы - Михаил Кривич

По отзывам коллег, он в это время казался каким-то вялым, замкнутым. Ученики не принимали его всерьез, мальчишки в открытую курили при нем в классе. Чуть не целый урок он мог простоять молча у доски, заложив руки за спину и слегка раскачиваясь. За это прозвали его Антенной.

Дети подмечали и несколько навязчивую ласковость нового учителя. Узнали о ней и коллеги. Но особого значения поначалу не придали, у каждого могут быть свои чудачества. И когда освободилась директорская должность, молодой педагог с университетским дипломом и партийным билетом показался самым подходящим кандидатом на вакансию. Его назначили исполнять обязанности директора и утвердили бы в этой должности, если бы не рассеянность Андрея Романовича. Она невероятно мешала делу. Он все на свете забывал и путал, запросто мог пропустить совещание в районном отделе народного образования, а то и в райкоме партии, — такой грех начальство не прощает. Да и самому Андрею Романовичу не по душе пришлась директорская должность, лишавшая его возможности живого общения с детьми. Исполняющим обязанности он пробыл недолго и с большой охотой перешел на должность воспитателя.

Щуку бросили в реку. Филолог Чикатило не раз цитировал своим воспитанникам это крылатое выражение знаменитого баснописца.

Из записок психиатра Дмитрия Вельтищева: «Во время работы преподавателем и воспитателем изменилась сексуальная направленность — наряду с аутоэротизмом он испытывал сексуальное удовлетворение от разглядывания, ощупывания девочек, а в последующем и мальчиков. Стал замечать, что сексуальное возбуждение резко возрастает при сопротивлении и криках партнера. Обычные сексуальные контакты не приносили удовлетворения, отмечалась слабость эрекции, ускоренная эякуляция. Выявилась амбивалентность сексуальности — влечение, любовь и ненависть, стремление унизить, причинить боль определили дальнейшее развитие садизма. Сексуальные действия постепенно освобождались от переживаний стыда и вины, нарастала эмоциональная холодность, раздвоение личности».

Стыд остался в прошлом. Можно представить, как, присаживаясь к девочкам за парту, якобы для того чтобы помочь с домашним заданием, он без малейшего стеснения клал руку на грудь, на коленки. Завел манеру неожиданно появляться в спальне по вечерам, когда девочки раздевались перед сном. Подымался страшный визг, а он стоял, безмолвный и неподвижный, пялился через очки на полуодетых своих воспитанниц, и сквозь стекла сверкали его безумные, ошалевшие от страсти глаза. Потом он резко поворачивался и уходил.

Девочки хорошо знали причуды своего воспитателя. И для педагогов они не были секретом (то, что мягко обозначено здесь как «причуды», они называли своими именами). Многие видели, что учитель русского языка разгуливает по интернату с руками в карманах, и руки непрерывно движутся, теребя сами знаете что. Мальчишки чуть не в лицо называли его «карманным бильярдистом» — прозвище у подростков ходовое, но редко употребляемое по отношению к взрослым.

Всего этого оказалось мало для того, чтобы погнать его вон, от детей подальше. Потребовались два звонких скандала, прежде чем его поведение получило если не оценку, то по меньшей мере огласку.

Теплым майским днем 1973 года воспитатель школы-интерната Андрей Романович Чикатило повел своих воспитанников купаться на водоем у Кошкинской плотины. Дети быстро разделись и с визгом и гамом полезли в воду. Одни плескались у берега, другие заплывали подальше, что, впрочем, не беспокоило воспитателя: не так уж там и глубоко. Сам он тоже разделся, но остался на берегу. Крупный, жилистый, успевший к концу мая изрядно загореть, он сидел в черных синтетических плавках у самой кромки воды, переводя взгляд с одной воспитанницы на другую. Чаще всего задерживал он свой взор на четырнадцатилетней Любе Костиной: из всех девочек в классе она была самой развитой и ее формы, пока еще достаточно скромные, казались ему многообещающими.

Но ждать ему было невтерпеж. И его нетерпение было выше стыда.

Люба как раз стояла по щиколотку в воде и натягивала резиновую шапочку. Вода, еще не совсем прогревшаяся, казалась ей слишком холодной, и она не решалась окунуться и поплыть. Купальник, купленный, вероятно, в прошлом году, был ей заметно мал. В этом возрасте девочки не просто растут, они взрослеют. Голубые купальные трусы обтянули округлившийся задик, а чуть пониже, на белой, не тронутой солнцем коже, виднелся розовый след от белья.

Воспитателю жутко, непреодолимо остро захотелось провести пальцем по этому следу. Подняться выше и запустить руку под трусы.

Ему было тогда неполных тридцать семь лет. Он очень любил своих детей — и мальчика, и девочку. Совсем другой любовью, но — любил же.

— Пойди сюда, — негромко сказал он Любе. — Я тебе что-то скажу…

— А ну вас, Андрей Романыч!

На природе, не в классных стенах, дети могут ответить воспитателю и так, не по форме.

Люба решилась наконец и бросилась в воду, подымая брызги. И поплыла от берега, медленно, по-собачьи.

— А вот я сейчас тебя догоню! — игриво произнес воспитатель. Не столько для нее, сколько для ребят, которые могли слышать их разговор.

Он еще пытался контролировать себя, но уже знал, что не удержится.

Тешил себя надеждой, что все удастся обернуть невинной пляжной шуткой.

Он с разбегу бросился в воду и поплыл саженками, загребал воду большими кистями. Из него мог бы получиться неплохой пловец.

В несколько гребков он настиг девочку и ухватил ее за скользкую в воде талию. Люба стала вырываться, дрыгая ногами и руками, но без испуга, а весело, не ожидая ничего дурного. «Отпустите, — кричала она, — отпустите, не то утону!»

Он и не думал отпускать. Не хотел отпускать. Не мог. На него накатило.

Обеими руками он ухватил под водой ее грудь и стал мять, сначала несильно, с каким-то еще намеком на ласку, а потом сжал, сдавил остервенело. Люба поначалу не очень-то испугалась, мальчишки уже приступали к ней, и она их всегда отшивала, но когда учитель стиснул ее так, что перехватило дыхание, она поняла, что сейчас все иначе. Всерьез.

Она пыталась отбиться от него, просила отпустить. Хлебнула воды, закашлялась. Он же бормотал что-то невнятное, лишь бы протянуть время, а сам, крепко прижав ее к себе левой рукой, правой сжимал бедра, ягодицы, лез под трусы…

Внезапно она почувствовала резкую боль: большая жесткая рука уже не тискала ее тело, а рвала его, терзала. Она закричала, и крик ее был слышен на берегу.

А он, не выпуская девочку из рук и отталкивая ее все дальше от берега, просил кричать громче.