Стрела бога - Чинуа Ачебе

Перебрался мальчик через семь рек, продрался через семь чащоб и вышел к тому месту, где, нагнувшись до земли, трудились духи.

— Фу! Фу! — фыркнул мальчик с отвращением. — Какая вонь от этих духов! Задохнуться можно!

Царь духов спросил у него, зачем он пришел.

— Мать послала меня за дудкой. Фу! Фу!

— А ты узнаешь ее, если увидишь?

— Вот уж глупый вопрос! — сказал мальчик. — Кто же не узнает свою дудку, если увидит ее? Фу! Фу!

Тогда дух показал ему дудку, которая сверкала, как желтый металл, и мальчик немедленно ответил, что эта дудка его.

— Возьми же ее и сыграй нам, — предложил дух.

— Надеюсь, ты в нее не наплевал, — сказал мальчик, вытирая дудку. Затем он сыграл им такую песенку:

Дух-царь воняет.Фу! Фу!Дух-старик воняет.Фу! Фу!Дух-юнец воняет.Фу! Фу!Дух-мать воняет.Фу! Фу!Дух-отец воняет.Фу! Фу!

Когда он кончил, все духи молчали. Потом главный среди духов поставил перед ним два горшка, большой и маленький. Он и рта не успел открыть, как мальчишка вцепился в большой горшок.

— Как придешь домой, позови отца и мать и разбей горшок перед ними. Если услышишь по пути «дам-дам», беги в лес, а услышишь «жам-жам» — выходи на дорогу.

Забыв поблагодарить духов, мальчик поднял себе на голову горшок и был таков. На обратном пути он услышал «дам-дам», но остался стоять на дороге и зыркал по сторонам, чтобы подсмотреть, что это. Затем он услышал «жам-жам» и бросился в лес.

Перебрался он через семь рек, продрался через семь чащоб и в конце концов добрался до дому. Мать, поджидавшая его у двери хижины, обрадовалась, когда увидела, какой большой горшок он приволок.

— Духи велели, чтобы я разбил его перед отцом и тобой, — сказал мальчик.

— А при чем тут отец? Разве это он посылал тебя? Унесла она горшок в хижину и плотно закрыла за собой дверь. Потом заткнула каждую щелочку в стене, так, чтобы ничто не могло выскользнуть из хижины и достаться младшей жене ее мужа. Когда все было готово, она разбила горшок. Хижину заполнили проказа, оспа, фрамбезия и другие болезни, еще пострашнее, у которых нет названия, а также всевозможные мерзости и ужасы; они тотчас же убили эту женщину и всех ее детей.

Наутро ее муж, видя, что никто в хижине не подает признаков жизни, приоткрыл дверь и заглянул внутрь. Одного взгляда было больше чем достаточно. Он стал заталкивать обратно нечисть, пытавшуюся выскочить наружу, и в конце концов ему удалось снова закрыть дверь. Но к тому моменту некоторые болезни, мерзости и ужасы успели-таки вырваться на волю и распространились по всему свету. Но, к счастью, самые страшные из них — те, что не получили названия, — остались в той хижине.

Угойе, Нвафо и Обиагели сидели вплотную друг к другу возле очага. Одаче сидел поодаль — у входа в единственную спальню — и читал при желтом свете фитиля, укрепленного на треножнике, свою первую книгу. Беззвучно шевеля губами, он складывал из букв слова в букваре.

Тем временем Эзеулу, снова предавшись мыслям о предстоящей схватке, осторожно, как улитка рожками, начал прощупывать возможность примирения или, если примирение будет слишком большой уступкой, хотя бы какого-то ограничения борьбы. Раздумывая об этом, он, конечно, все время помнил, что борьба начнется не раньше, чем через три луны, в сезон уборки урожая. Так что времени у него в запасе достаточно. Может быть, как раз сознание того, что торопиться некуда, и позволяло ему спокойно перебирать разные варианты: он то как бы ослаблял свою решимость сразиться, то снова проникался ею в нужный момент. К чему, в самом деле, спешить облизывать пальцы, если их не убирают после еды на притолоку? А впрочем, мысли о примирении могли быть и вполне серьезными. Но, так или иначе, Эзеулу недолго еще предстояло находиться в нерешительности.

— Та! Нвану! — рявкнул Улу ему прямо в ухо, как может рявкнуть дух в ухо дерзкому ребенку. — Кто сказал тебе, что это твой собственный бой?

Эзеулу задрожал всем телом и ничего не ответил.

— Я спрашиваю, кто сказал тебе, что это твой собственный бой, который ты можешь вести так, как тебе угодно? Ты хочешь спасти своих друзей, угощавших тебя пальмовым вином. Ха-ха-ха-ха-ха! — засмеялся бог холодным загробным смехом, каким смеются духи. — Поостерегись становиться между мною и моей жертвой, не то примешь на себя удары, предназначенные другим! Или ты не знаешь, что бывает с тем, кто окажется между двумя дерущимися слонами? Иди домой, ложись спать и предоставь мне самому решать мой спор с Идемили, который хочет погубить меня, чтобы к власти мог прийти его питон. Теперь скажи мне, как это касается тебя? Говорю тебе, иди домой и спи. Что до меня и Идемили, то мы будем биться до конца, и тот, кто положит врага на лопатки, сорвет с его ноги браслет!

После этого колебаниям не осталось места. Кто такой Эзеулу, чтобы подсказывать своему богу, как надо сражаться с завистливым божеством священного питона? Это битва богов. Он всего-навсего стрела в натянутом луке его бога. Мысль эта опьянила Эзеулу, как пальмовое вино. В голове у него зароились новые идеи, а события прошлого обрели новое, волнующее значение. Почему Одаче запер в своем сундучке питона? Винили религию белого человека, но в ней ли была действительная причина? Что, если мальчик тоже был стрелой в руке Улу?

А как насчет религии белого человека и даже самого белого человека? Это граничило с кощунством, но Эзеулу был сейчас расположен к смелым обобщениям. Да, как насчет самого белого человека? Ведь, если на то пошло, он однажды уже был союзником Эзеулу и в некотором смысле снова стал его союзником сейчас, потому что, задержав его на чужбине, он вложил ему в руки оружие против врагов.

Если Улу с самого начала распознал в белом человеке союзника, это многое объясняет. Это объясняет, например, почему Эзеулу решил послать Одаче учиться обычаям белого человека. Правда, раньше Эзеулу давал другие объяснения этому своему решению, но они были выражением тогдашних его мыслей. Ведь одна половина его существа — это человек, а другая — та, что во время важных религиозных обрядов закрашена белым мелом — дух, ммо. И половина всех совершенных им в жизни поступков совершена той его стороной, которая есть дух.

Глава семнадцатая

В Умуаро есть поговорка: даже после самых громких событий шум утихает ко второй базарной неделе. Именно так и случилось после ареста и возвращения Эзеулу. Некоторое время всюду только об этом и говорили, но мало-помалу эти события становились не больше как преданием из жизни шести деревень — во всяком случае, так представлялось людям.

Даже в доме Эзеулу все вновь пошло заведенным чередом. Молодая жена Обики забеременела; Угойе и Матефи продолжали враждовать, как всегда враждуют две ревнивые жены; Эдого вернулся к своей резьбе, которой перестал заниматься в разгар сезона посадочных работ; Одаче еще больше преуспел в своей новой вере, а также в чтении и письме; Обика после короткого перерыва снова пристрастился к пальмовому вину. Его временное воздержание от вина объяснялось главным образом осведомленностью о том, что неумеренные возлияния вредны для мужчины, совокупляющегося с женой: он тяжело дышит на ней, как ящерица, свалившаяся с верхушки дерева ироко, и это подрывает ее уважение к нему. Но теперь, когда Окуата понесла, он больше не приходил к ней.

Да и сам Эзеулу, казалось, забыл про свои обиды. Ни словом не поминал он о них во время ежедневных приношений ореха кола и пальмового вина предкам или во время несложного обряда, который он совершал с появлением новой луны. Его младшей жене, отдыхавшей больше года после смерти ее последнего ребенка, пришла пора понести нового. Поэтому она начала отвечать на его призыв и приходила спать к нему в хижину. Это отнюдь не улучшало ее отношений с Матефи, которая больше не могла рожать.

В установленный срок устраивались второстепенные праздничные церемонии года. Некоторые праздники отмечались всеми шестью деревнями совместно, другие — какой-нибудь одной из них. Жители Умуагу отпраздновали свой Мгба Агбогхо — праздник борьбы девушек; умуннеорцы устроили ежегодное пиршество в честь бога Идемили — покровителя питона. Все вместе шесть деревень совершили обряд Осо Нванади — молчаливого отступления, чтобы задобрить обиженных духов родичей, которые были убиты на войне или были вынуждены отдать свою жизнь за общее дело Умуаро в мирное время.

Обложные дожди, как обычно, сменились на время периодом сухой погоды, без чего ямс, несмотря на пышную листву, не образовал бы крупных клубней. Короче говоря, жизнь шла так, как будто ничего не случилось и не должно было случиться.

В эту пору, к концу сезона дождей и перед большим празднеством года — праздником Нового ямса, Умуачала, деревня Эзеулу, справляла один менее важный праздник. Этот праздник носил название Акву Нро. Он отмечался без сложного ритуала и сводился к поминовению вдовами своих покойных мужей. Вечером в праздник Акву Нро каждая вдова в Умуачале стряпала фуфу и похлебку из кокосового ореха и выставляла миски с этими кушаньями за дверь своей хижины. Наутро миски оказывались пустыми: к дому вдовы ночью приходил из Ани-Ммо ее муж и съедал угощение.