В обличье вепря - Лоуренс Норфолк

— А вы, собственно?..

Ответить он не успел: зазвонил телефон.

Фляйшер послушал секунду, а потом сказал:

— Это ваша проблема. Хотя и за мой счет. Нет, я не хочу говорить с господином Фрисснером.

Последовала еще одна пауза, более долгая, во время которой он жестом пригласил Сола садиться.

— Либо вы доставляете подписчикам все, — сказал Леон Фляйшер, — либо ничего не доставляете.

Трубка с грохотом опустилась на рычаг.

— Соломон Мемель, — сказал Сол, но тут телефон зазвонил снова.

Фляйшер завис над заваленным бумагами столом, оттолкнув назад вращающееся кресло, опуститься в которое, похоже, ему была не судьба. Он говорил по телефону и одновременно строчил что-то в блокноте. В перерывах он отвлекался на лежавшую перед ним стопку машинописных листов, или, может быть, наоборот, телефонный звонок и необходимость что-то записывать отвлекали его от этой рукописи, поскольку и она тоже служила поводом для безостановочного словоизвержения. После каждого словесного залпа он поднимал глаза, словно для того, чтобы поделиться с Солом — как со своим — комментариями по поводу не то рукописи, не то своего телефонного собеседника. Сол кивал или качал головой в подобающих местах, и единственное, что он из всего этого начал понемногу понимать, так это что издательский совет «Фляйшер ферлаг», а также все его прочие подразделения и службы, судя по всему, укомплектованы одним-единственным сотрудником по имени Леон Фляйшер.

— Чушь собачья, и не будет этого никогда, — сказал наконец издатель, единым движением опуская трубку на рычаг и переворачивая последнюю страницу рукописи. — Готово. Господин Соломон Мемель, простите меня великодушно. Я совершенно вас не ожидал и очень рад, что вы приехали. Судя по тому, насколько сильную рукопись вы мне прислали, вы вполне можете оказаться самым сильным поэтом своего поколения. А теперь давайте поговорим.

Сол уехал из Вены через два дня. Через восемь месяцев после этого, в декабре, «Фляйшер ферлаг» выпустил в свет изящный синий томик. К настоящему моменту, когда со времени первой встречи Сола с Леоном Фляйшером прошло уже больше года, продать удалось сорок один экземпляр «Der Keilerjagd».

— Что вы, собственно, имеете в виду, господин Фляйшер, когда говорите «просто возраст»?

— А что вас, собственно, смущает, господин Мемель, наречие или существительное? И почему это поэты никогда не хотят услышать хорошую новость?

— А что за хорошая новость, господин Фляйшер?

— Мне звонил Райхман.

— Вальтер Райхман?

— Он хочет взять у вас интервью.

На следующей неделе в холле «Отеля д'Орлеан» объявился широкоплечий мужчина в черном льняном костюме. Услышав шаги Сола, он едва заметно повернулся на носках туфель. Совиное лицо, в рамке из коротко подстриженной бородки и седых волос — тоже коротких. Он улыбнулся, обнажив желтые от табака зубы.

— Мое почтение, господин Мемель, — сказал Вальтер Райхман. — Имею ли я честь говорить с автором «Die Keilerjagd»?

Они обменялись рукопожатием.

— Здесь неподалеку был один ресторанчик, — продолжил Райхман, — На рю Дома, если я ничего не путаю. Чудесный шпинат. Вы его знаете?

В ресторане сменился владелец. Сезон для шпината был неподходящий, слишком рано. Они ели густое куриное рагу и посматривали друг на друга поверх тарелок. Райхман, буквально излучавший поначалу любезность, теперь вообще едва поддерживал разговор, отпустив несколько замечаний в адрес развешанных на стенах фотографий в рамках, а потом протянутого над барной стойкой шпагата с вымпелами. Когда Сол спросил у своего собеседника, как тот добрался, Райхман ответил, что вопросы вроде бы задавать должен он, — и сгладил эту фразу улыбкой. Хотя сам вопросов не задавал решительно никаких. Сол сидел и смотрел, как пальцы интервьюера аккуратно ломают оставшийся хлеб на кусочки и отправляют эти кусочки в рагу. Время от времени с судомойни доносился приглушенный перезвон тарелок. Руки у Райхмана были непропорционально большими. И такими же невыразительными, как их хозяин. Других посетителей, кроме них, в ресторане не было.

— Ну что, поговорим? — предложил Райхман, когда обед подошел к концу.

Они вышли на улицу и двинулись куда глаза глядят. Магазины были закрыты. Райхман, похоже, цеплялся за любую возможность вспомнить что-нибудь из истории этого квартала. Здесь умер Верлен, здесь между войнами жил известный американский романист, а в этом доме, как принято считать, Декарт написал «Размышление о методе» («Но это неправда»).

Каждое наблюдение Райхман сопровождал легким пожатием плеч, а Сол кивал или соглашался. Никакой иронии в том, что ему, человеку, который прожил в этом квартале три года, теперь показывает местные достопримечательности какой-то приезжий, он не замечал. Я ведь здесь и не жил, думал он. Его Париж тек мимо него, как воздух. В каком таком будущем хоть кто-нибудь поднимет голову возле «Отеля д'Орлеан» и укажет на окно той комнаты, в которой жил Соломон Мемель?

День близился к вечеру. Они углубились в путаницу маленьких улочек, постепенно уходя все дальше от реки. Поначалу бесцельность избранного Райхманом времяпрепровождения озадачивала Сола, чуть позже она стала вызывать легкое раздражение, которое со временем превратилось в откровенную скуку на грани возмущения. Под всеми этим рассказами Райхмана лежало что-то еще, как и под тем неудобным чувством, которое поселилось в душе у Сола. И одно с другим было как-то связано. Они подошли к двери, встроенной в высокую, без единого окна стену. В двери было крохотное зарешеченное окошко. За стеной возвышались розовые луковицы куполов.

— Здесь подают изумительный мятный чай, — сказал Райхман, — Вы, часом, пить не хотите?

Но Солу больше не хотелось принимать участие в этой загадочной шараде.

— Нет, — сказал он и указал на ту сторону улицы. — Пойдемте-ка вон туда.

Величественное здание отгородилось от улицы открытым двориком и пролетом широких каменных ступеней. Колонны с каннелюрами вздымали в воздух огромный постамент, на котором высился тщательно сработанный фриз с фигурами животных.

— В Ботанический сад? — переспросил Райхман. — Ну конечно. Это будет просто замечательно.

Они вошли и поднялись по лестнице на второй этаж. Лакированная деревянная табличка над высоким дверным проемом гласила: «Les Espèces Disparues» [208]. Внутри, по всей длине галереи шли два ряда стеклянных вольер. Сол почувствовал запах меловой пыли и застоявшегося воздуха. В шкафах были выставлены чучела животных. Их желтые когти проволокой были прикручены к веткам — для придания телам драматических поз. Сквозь блеклый мех и поредевшее оперение тускло просвечивала набальзамированная кожа. Стеклянные глаза сияли настолько неестественно, что начинало казаться, будто подобных тварей вообще никогда не существовало на земле, а придумали и создали их именно здесь. Скоро, пронеслась в голове у Сола не слишком четко сформулированная мысль, даже само исчезновение их тоже исчезнет.

Галерея была высокой и узкой, и даже самый незначительный звук эхом отдавался под стеклянным потолком. Но здесь тихо, понял вдруг Сол. Райхман перестал болтать. Додо, прочитал он. Квагга. Высушенная кожа морской коровы была растянута на полу вольеры; поверх нее лежала деревянная линейка с указанием длины: четыре метра двадцать два сантиметра.

Чего я жду? — подумал Сол. Он не понял ни легкой застольной болтовни Райхмана, ни его педантических комментариев во время экскурсии по Латинскому кварталу. Но и то и другое стало вполне понятным в здешнем его красноречивом молчании.

— Так когда вы ели этот изумительный шпинат? — спросил Сол.

Они стояли чуть поодаль друг от друга перед вольерой, из которой смотрела на них огромная, похожая на бизона зверюга.

L'Aurochs était ип grand boeuf d'Europe, proche du zébu d 'Asie… [209]

— Я служил здесь во время войны, — ответил Райхман.

Моа. Гидродрамалис гигас.

Последовала долгая пауза, нарушил которую в конце концов Райхман:

— Я могу задать вам несколько вопросов?

— Конечно, — сказал Сол.

Сол сказал:

— Я не знаю, строго говоря, как я попал в то место, где была написана «Die Keilerjagd», но она просто должна была быть написана. В контексте моей ситуации — я бы даже сказал, нашей ситуации — мое путешествие было неизбежным. О потере принято говорить как о чем-то, что ты несешь в себе, вынашиваешь, но дело не в этом. Я знаю, что мой отец умер в трудовом лагере от тифа, а мать застрелили как «негодную к работе». Для меня они просто исчезли, не оставив никаких следов своего существования. Однажды утром я вернулся в то место, где их оставил, а их там не было. К осознанию подобного рода вещей подойти можно, но исключительно окольными путями. Я имею в виду, к подобным исчезновениям…