Ивушка неплакучая - Михаил Алексеев

— Пойду к минометчикам. Скоро вечерняя поверка. Сейчас бойцы пойдут на прогулку. — Но Мищенко успел увидеть ее огорчение. Сейчас же прибавил: — Я скоро вернусь. Может, выйдете на улицу и послушаете, как мы поем? — сказал он уже всем.

Гости вместе с хозяевами вышли за ворота и не узнали своего села. Было около одиннадцати, но ни в одной избе не погасили лампы. До нынешнего дня Завидово погружалось в глухой мрак рано: селяне экономили керосин, которого у них было в обрез, так же как и хлеба. Дремотно подслеповатые, вечно насупленные окошки вдруг ярко засветились, заулыбались, далеко бросили перед собой пучки желтого света, в которых замельтешили, заиграли, точно ночные светлячки, мохнатые снежинки. Почти у каждого дома в одиночку и группами стояли женщины, молодые, средних лет и вовсе старые, у их ног кувыркались в снегу, горланили ребятишки — теперь не отыскалось бы такой силы, какая могла бы удержать всех этих людей в избе. А посреди улицы солдаты строились в колонны: отделения, взводы, роты. Слышались звонкие в ночи команды:

— Отделение, становись!

— Взво-о-од, равняйсь!

— Справа по четыре рассчитайсь!

— Равнение на середину!

— Смирррна-а-а!!!

— Прямо, шагом а-а-арш!!

Снежная, укатанная дорога тяжко вздрогнула под ударами сотен ног, и при третьем или четвертом шаге взметнулся требовательный и властный голос:

— Ррро-та, запева-ай!

Но какое-то время слышались лишь шаги: «жух, жух, жух». Команда повторилась — еще грознее и требовательнее. В пучке света показался и тот, кто ее подавал. По вырвавшемуся из его рта пару завидовцы догадались, что подает команду он. Феня удивилась, узнав в командире «своего» лейтенанта, удивилась, что не узнала его голоса. В доме Мищенко говорил со всеми мягко, и кто бы мог подумать, что он может кричать так громко и, как показалось Фене, сердито. «Злой какой», — подумала она, когда команда раздалась в третий раз и когда. в голосе лейтенанта можно было уже различить (во всяком случае, Феня различила) как бы угрозу. И тогда-то в ночное небо, запахнутое в теплую белую шубу туч, рванулись звуки незнакомой песни:

Туча да бураны,Степи да курганы,Грохот канонады,Дым пороховой…

Колонна подхватила припев, первых слов которого Феня не расслышала, но последующие различила отчетливо, у нее даже похолодело, дрогнуло под сердцем от суровых этих слов:

…По донским станицамВ грохоте сраженийНе смолкает бой.

— Раз, два три! Раз, два, три! — отсчитывал по-прежнему громко и властно «Фенин лейтенант», но в голосе его теперь не было угрозы, и, счастливая, она тихонько повторяла вслед за ним: «Раз, два три! Раз, два, три!»

— Авдеев, давай!

Феня вскрикнула от этих слов взводного. Мать, стоявшая рядом, быстро обернулась к ней:

— Что с тобой?

— Ничего. Ничего, мама. Я так.

А от удаляющейся колонны подымалось:

Мы идем к победам,Страх для нас неведом…

Феня вернулась в избу первой, ушла за голландку и сразу улеглась в постель. Скоро пришла и Аграфена Ивановна, сняла с печки сонного, зажавшего в кулачке орден Филиппа и унесла к Фене, сунула ребенка к ней под одеяло. Та мысленно посмеялась над наивной хитростью матери, но ничего не сказала, поцеловала сына в мягкое и теплое его пузцо. Семен и Гриша вернулись около двенадцати, разделись в задней избе, а в горницу вошли на цыпочках, пошептались о чем-то, улеглись на своих местах, затихли. Часом позже в переднюю вошла и Аграфена Ивановна. Будучи уверенная в том, что сын ее заснул, присела на краешек его койки и ушла только с рассветом. Аграфена Ивановна не знала, что в той же комнате всю ночь не сомкнул глаз еще один человек, и то была старшая ее дочь Феня; пока мать сидела возле своего ненаглядного сына, дочь терзалась иной мыслью. Когда утром Гриша остался один в доме — лейтенант освободил его на несколько дней от занятий, — Феня вдруг сказала:

— Может, ему другую квартиру подыскать?

— Ты это о чем? — еще не до конца поняв сестру, но уже возмущаясь, переспросил Гриша.

— О лейтенанте твоем.

— И тебе не стыдно? Может, на улицу его выгоните? Мама, это не ты ли придумала?

— Что ты, господь с тобой! Что я, не человек? Ты, сынок, не слушай ее. Мало ли чего взбредет в ее голову! Еще могешь человечка два пригласить. Изба у нас просторная. Всем место найдется.

— Нет уж, хватит нам и одного! — теперь уж встревожилась Феня и вся так и зарделась от поднявшегося в ней быстро и яростно слепого эгоизма.

Гриша и Аграфена Ивановна промолчали.

Каждый день после завтрака солдат уводили в заснеженную степь на занятия. Павлик увязывался за лейтенантом Мищенко, по дороге забегал за Мишкой Твер-сковым, но еще прежде них к сталинградским бойцам присоединялась ватага завидовских ребятишек. Одетые в тряпье, в старых отцовских валенках, из которых вылезала солома, мальчишки стоически выносили лютую февральскую стужу и возвращались лишь под вечер вместе с солдатами. Павлик, преисполненный великой важности, однажды взахлеб рассказывал матери о том, как один боец разрешил ему бабахнуть из взаправдашней винтовки по фанерному фашисту и как он, Павлик, не промахнулся, а влепил пулю прямо в лоб фрицу, о том еще рассказал Павлик матери, как Мишка Тверсков тоже пульнул, но не попал в мишень, а послал пулю «за молоком» — так сказал ему «наш лейтенант» (последние два слова Павлик произнес с особой значительностью и с явным удовольствием). Рассказывая, Павлик отвлекал себя от страшной боли, которую испытывал и должен был бы сопровождать обязательным ревом, потому что мать отчаянно терла в ледяной воде отмороженные его руки. Не забывал Павлик сообщать и о том, что солдаты по окончании занятий всякий раз присоединялись к женщинам и помогали им навьючивать возы соломы и потом разгружать ее возле ферм. Он мог бы рассказать и о том, что военные не сразу покидали общий двор, а еще долго возились там, кувыркались вместе с девчатами и молодыми солдатками в соломе, но Павлику это было неинтересно, и, если честно признаться, он не одобрял этих действий: сталинградские герои, как ему казалось, могли бы найти дело и посерьезнее. Но как бы там ни было, а Павлик был ужасно доволен каждым прошедшим днем. Этому в немалой степени способствовало и то, что в душе мальчишки, в самом заветном и сокровенном уголке ее, вновь возродилась и стала быстро крепнуть мысль о новом побеге на фронт. Теперь, думал он, все зависит только от него: надо не терять времени попусту и поскорее заводить дружбу с солдатами, с их-то помощью Павлик обязательно достигнет дели. Мишку, пожалуй, в такое дело ввязывать не следует: слаб оказался духом его дружок.

Занятый своими важными и большими думами, Павлик и не заметил, как боль в его руках сменилась сладким ощущением тепла, и он покорно и живо исполнил приказание матери, залез на печь и через минуту уже спал крепким и спокойным сном, сном человека, славно и честно прожившего очередной день своей жизни.

20

Прошли февраль, март, на исходе был уже апрель, начиналась посевная, а полк все еще стоял в Завидове. Как только сошел снег, в избе нельзя было удержать не только Павлика, Катю, но и маленького Филиппа. Нередко минометчики брали его с собой и увозили далеко от села, туда, где у них был полигон, — к Орлову оврагу. Солдаты, которым было за тридцать и более, соскучившиеся по своим детям, переносили отцовскую нежность на этого сироту, в перерывах между занятиями играли с ним, изображали из себя лошадок и возили мальчишку верхом на своих спинах, в обед отдавали ему кто кусок мяса, кто сахару, кто галеты, кто что и вконец избаловали Филиппа, к великому неудовольствию матери и бабушки. Видя, как ее сын восседает на шее лейтенанта и даже громко понукает его, стукая ручонками по черной маковке, Феня говорила, изо всех сил стараясь быть строгой:

— Семен, зачем вы это? Совсем испортите мне сына. Вот уедете скоро, что я с ним буду делать? — Она с трудом отдирала ребенка от лейтенанта и относила, брыкающегося и ревущего, в другую комнату, под присмотр Кати. Выйдя, опять же строго наказывала: — Больше не берите его с собой на занятия. А то сердиться буду. — Говорила так, а сама чувствовала, что говорит неправду: видя, как ее сын все больше и больше привязывается к лейтенанту, она и сама была счастлива безмерно, и тревожило и пугало ее только то, что все скоро закончится, закончится для нее, для сына, для ее матери, поскольку предстоит разлука и с Гришей.

В первых числах мая произошло событие, на время отвлекшее Феню от собственных ее забот.

Маша Соловьева допахивала у Нравикова пруда клин, оставшийся от зяби. Бригадир Тишка время от времени выходил на крыльцо будки, точно командир с наблюдательного пункта, осматривал поля, по которым медленно и редко туда-сюда ползали старые тракторы. «Ну, у Фени и Огешки все, кажись, в порядке. У Насти — тоже, — бормотал он себе под нос, — и Машуха ноне должна прикончить свой клин». В очередной свой выход он приметил, что машина Соловьевой стоит на одном месте и трактористки ни на сиденье, ни рядом с трактором что-то не видать. «Опять поломка. Подшипники, знать, поплавила, негодная баба. Никогда вовремя недоглядит. Где мне теперя их взять?» — горестно подумал он и нехотя побрел к Машиному трактору. Однако Соловьевой рядом с машиной не оказалось, мотор работал на малых оборотах. «Похоже, спит вон в той соломенной куче», — решил Тишка и быстро направился туда. Но в каких-нибудь десяти шагах от прошлогодней копны был остановлен испуганным криком: