Русский роман, или Жизнь и приключения Джона Половинкина - Павел Басинский

— Еще и валютную, — скривился Половинкин.

— Нет, в Серафиме совсем нет квасного патриотизма! Наоборот, я бы сказал, она какая-то… не совсем русская, что ли… Жесткая, решительная, дисциплинированная. Когда дети собирают клубнику в совхозе, она никому не верит на слово, заставляет директора с каждым подростком подписывать индивидуальный договор. Директор ругается, но все-таки нанимает ее питомцев. Они работают в десять раз лучше, чем местные, не пьют, не воруют, не продают урожай налево.

Серафима глубоко верующий человек, но не позволяет мне крестить детей до тех пор, пока они сами об этом не попросят. В сознательном уже возрасте. Тут я с ней решительно не согласен! «Как же так? — говорю. — А если, не приведи Бог, невинное дитя умрет вне лона Церкви, ведь это твоя, Серафима, вина будет! Как же ты можешь брать на себя такую ответственность?»

— А она? — спросил Половинкин.

— А она: «Если Бог попустил этим детям такие испытания, значит, Он уже следит за ними. Значит, они уже Им отмечены. И Он не допустит их преждевременной смерти». И вообразите: за все время, что Серафима тут директор, — ни одного смертного случая. А ведь дети попадают сюда ослабленные, с букетами врожденных болезней. И ни один еще не миновал крещения. Но уж тут я на своем посту! Только произнесло чадо: «Хочу крестик!» — сейчас мне об этом докладывают. У меня здесь — хе-хе! — свои осведомители есть.

— И никто не отказался?

— Был один мальчик.

— И где он сейчас?

Чикомасов круто остановил машину на обочине.

— Вы ничего не хотите сказать, Джон? — спросил Петр Иванович.

— Ах, перестаньте! — вспыхнул Джон. — Всё вы поняли, обо всем догадались! Да, я тот самый мальчик, который написал на Серафиму Павловну донос, что она тайно приобщает детей к религии.

— Но ведь это неправда, — удивленно пробормотал поп.

— Да, это был я! — с бешенством крикнул Джон. — Что она себе позволяет! Лезет в чужую душу, как в свою собственную, копается в ней, как в чужой постели, как в мусорном ведре! А там, может, столько гнили и грязи, которые ребенок хочет спрятать от посторонних глаз! И не скажешь ей: пошла вон! Она же святая!

— Вы не правы, Джон, — вздохнул священник, — но теперь я лучше стал вас понимать. Кстати, как вас звали тогда?

— Иван.

— Вы не правы, Иван.

— Я не Иван, а Джон!

— Вы не правы, Джон. Но Серафима действительно чего-то не поняла в вас. Вы слишком сложная натура, а она это не оценила.

— Все она оценила, все взвесила! Играла со мной как кошка с мышью! Прихватит зубами и отпустит… Она же не может без детской крови! Она же вампирша, кровосос!..

Половинкин затрясся в приступе эпилепсии. Чикомасов едва успел подхватить его, положить на заднее сиденье и втиснуть между зубов подвернувшуюся палку.

— Вот так, Ванечка! Сейчас пройдет! Я это умею.

— …Вы не Серафиму ненавидите, — говорил Чикомасов, когда они продолжили путь, — вы себя казните за тот поступок. Просто вы на весь белый свет обижены. Но зачем было из Америки, да еще спустя столько лет, передавать с кем-то донос на Серафиму? Допустим, она вела себя с вами неправильно. Но ей привезли вас без бумаг, без протокола. По закону она имела право вас не принять. Хотите, я вам кое-что расскажу? Серафима пыталась выяснить вашу родословную. Она в Москву специально ездила. И это значит…

— Что? — бледнея, спросил Джон.

— Это значит, голубчик, что она может что-то знать о ваших родителях. Вернемся назад?

— Не хочу… — прошептал юноша.

— Как угодно. Но если ваши родители известны, вам обязательно нужно их найти. Живыми или мертвыми. Без этого вы навсегда останетесь «половинкой». Обрубком душевным. Простите!

— Бог простит, — сказал Половинкин.

Глава шестая

Оборотни

Когда оба немного успокоились, Чикомасов, по просьбе Джона, продолжил свой рассказ о Вирском.

— Странно, — прошептал Джон.

— Что странно? — отозвался Петр Иванович. — Странно, что я побежал не домой, не к матери, а к священнику?

— Странно, что он не назвал ее имя, — продолжал свое Половинкин, — и еще потребовал за это какую-то плату.

— Существует народное поверье, будто люди, умершие неестественной смертью, а также некрещеные младенцы, становятся русалками, — стал объяснять Чикомасов. — Русалки не обязательно женщины с рыбьими хвостами и чешуей. Русалками на Руси называли всех, чьи души неприкаянно скитаются на этом свете после смерти. Они не помнят своего имени. Когда они встречают живых людей, то жалобно умоляют назвать их по имени. «Дай имя!» — просят они со слезами. Но этого нельзя делать! Давший русалке имя как бы совершает над ней обряд крещения. И при этом сам теряет имя и становится нехристем. А поскольку через крещение каждый человек может пройти лишь один раз, такой человек сам становится русалкой.

— Какая мрачная мифология! — поморщился Джон. — И вы в это верите?

— Нет, — как-то неуверенно сказал Чикомасов. — Православная церковь считает это суеверием.

— Следовательно, — весело подхватил юноша, — вы все это придумали? И мертвую женщину?

Петр Иванович строго на него посмотрел.

— Вы хотите сказать, я соврал?

— Нет, — покраснел Половинкин.

— А может, вы намекаете, — еще строже продолжал Чикомасов, — что в тот вечер я был пьян? И таким образом видение было алкогольной галлюцинацией, вроде зеленых чертей?

— Петр Иванович! — обиженно воскликнул Джон.

В глазах Петра Ивановича заплясали лукавые огоньки.

— И напрасно, голубчик! Пьян я был! Не скажу, что в стельку, но граммов четыреста коньячку перед тем в одиночестве на грудь принял.

— Четыреста грамм коньяка?!

— Много? Только не для комсомольского вожака. Для меня это было — тьфу, разминка.

— Тогда я ничего не понимаю, — рассердился Джон.

— Не обижайтесь, — попросил Чикомасов, — Каким бы я ни был пьяным, но я ответственно заявляю: перед Вирским стоял труп. Я даже знаю, кто она. Та самая, убитая в парке. Ее звали, кажется, Лиза.

— Итак, — продолжал священник, — я колотил в дверь, пока не открыла Настя, приживалка Беневоленского. Едва она впустила меня в дом, как мне сделалось неловко. Вообразите! Секретарь районной комсомолии врывается ночью в дом попа, перепуганный, поцарапанный, в крови и пьяный! (Впрочем, хмель из меня выветрился…) И — дрожащим голосом рассказывает о живом мертвеце.

— Да уж…

— Был в доме еще один человек… И какой человек! Не случалось ли вам, Джон, видеть картину Павла Корина «Русь уходящая»? Очень жаль! Мне было бы проще описать того человека. На самой картине его нет или нет никого на него похожего. Но едва взглянув на него, я сразу понял: он оттуда! Из тех, понимаете?

— Нет, — признался юноша.

— Это был представитель уходящей русской натуры. Он был из тех, коих мои старшие товарищи не успели всех уничтожить.

— Но зачем их уничтожали?

— Много этому дается объяснений. Ленин со Сталиным виноваты. Евреи и прочие инородцы подстроили. Но я думаю, что всему причиной — мировое зло. В тех людях воплотилась нравственная красота человека. А мировое зло ненавидит красоту, это хорошо Достоевский понимал.

Петр Иванович продолжил рассказ:

— Гость Беневоленского был в преклонных годах, но внешне бодрый, крепкий. Он глядел на меня насмешливо, с каким-то презрением даже. Как будто перед ним стоял не насмерть перепуганный человек, а мокрица, сороконожка какая-то. Ее и раздавить не жалко, такая противная.

Рассердил меня этот взгляд! Вдруг он подскакивает ко мне и говорит: «Что, дурачок, влип? Не помог тебе твой диалектический материализм?»

Как я ни был тогда подавлен, однако возмутился.

— При чем это? — спрашиваю. — Что это за идеологическая провокация?

Смотрит на меня старец в упор, бьет взглядом, как к стене приколачивает. «Вот полюбуйтесь, — говорит, — Меркурий Афанасьевич! Перед вами типичный образец умалишенного, который всю жизнь считал себя абсолютно нормальным. А как только ум его прояснился, так он сразу испугался, что сошел с ума. И так живут миллионы людей!»

— Этот безмозглый комсомольский работничек, — продолжал старец, — думал, что не верит в Бога. То есть не верил в то, что всегда перед его глазами, — Божий мир с его тварями, человека как вершину Божьего творения. Зато он верил вот в это (старец постучал кулаком по стене). Верил в мертвую материю. В то, что за несколько секунд можно превратить в прах. В мертвое он верил, а в живое — нет. Он не верил даже в чудо собственного существования. Всю жизнь просмердел живым трупом, а как увидел другой живой труп, сдрейфил. Сам себя, мертвого, не боялся, а мертвой девушки испугался!

Рассказывая, Чикомасов улыбался, словно старец не ругал, а хвалил его.

— Что было дальше? — спросил Джон.