Взгляд василиска - Макс Мах

Оставалась, правда, вероятность того, что это какой-то редкий, до сих пор не описанный в литературе, вариант посттравматического синдрома или какой-то неизвестный доселе феномен органического поражения головного мозга. Но, тогда, странным – если не сказать большего – было внезапное и практически не травмирующее возвращение к нему памяти.

"Впрочем… "

Неожиданно Реутов вспомнил о допросе, который учинили ему на той барже, и в голову ему пришла одна очень любопытная мысль.

"Машина Линдсмана…"

Да, тут, действительно, было над чем подумать. Механизмом снятия блокады – и не важно, чем была вызвана эта блокада, болезнью или гипотетическим вмешательством в его сознание – могли послужить электрошок и сильный стресс. Не даром же память о войне вернулась к нему именно после вчерашнего боя в ресторане. Однако гипотезы, одна другой фантастичнее, которые тут же начали роиться в голове Реутова, никуда, на самом деле, не вели. Бред он и есть бред, кто бы его не производил, а для логического осмысления внезапно обнаружившегося феномена Вадиму просто не хватало фактов.

Он так и не заснул. Сидел с закрытыми глазами и думал, перебирая в уме все, что было ему известно о той фантасмагорической ситуации, в которую нежданно-негаданно угодил сам, прихватив заодно и еще троих ни в чем не повинных людей. Почему-то чем дальше, тем больше Реутов был уверен, что во всем происходящем "виноват" он сам. Ну, пусть не виноват в полном смысле этого слова, но, тем не менее, ощущение было такое, что все случившееся с ними произошло в первую очередь из-за него.

"Интеллигентское чувство вины…" – Но как бы это ни называлось, именно так он сейчас и думал.

– Изборск, – тихо сказал Давид. – Если ты не спишь, то вполне могли бы выпить кофе.

– Давай, – согласился Вадим, открывая глаза.

Они как раз подъезжали к ярко освещенной бензозаправке, рядом с которой призывно светился пунцовым неоном фирменный знак сети "Быстро!" – поднятый вверх стилизованный большой палец руки.

"Ну, быстро, так быстро", – хмыкнул про себя Вадим, вспомнив, как окрестили этот зевенягинский палец в народе.

– А про нас забыли? – Полина, судя по голосу, если какое-то время и дремала, то сейчас была скорее "в тонусе", чем наоборот.

– О вас, дамы, – галантно ответил Давид, заворачивая на парковку около кафе. – Если и забудешь, так вы сами напомните.

– Женщина должна уметь о себе заботиться, – ответила ему Лили, которая, кажется, уже справилась с постигшим ее в Новгороде потрясением.

– К стати, – сказал Вадим, вылезая из машины в сырую ночь. – Кофе у господина Зевенягина обычно так себе, но чай – отменный. Так что рекомендую. Кофеина в нем, как известно, не меньше, чем в кофе, но хоть вкусный будет…

– Да, – сказал после долгого молчания Стеймацкий. – Я помню этот случай. А вы, Вадим Борисович, простите за любопытство, об этом от кого узнали?

– Вот, – Реутов достал из кармана сложенные вчетверо листы с запиской Шуга и протянул их старому профессору. – Посмотрите, пожалуйста, Николай Евграфович. Мне очень важно знать, так ли все происходило, как пишет этот человек.

Они уже около часа сидели в кабинете Стеймацкого, который, надо отметить, вполне искренне обрадовался неожиданному визиту своего молодого коллеги. По-видимому, старик не был избалован вниманием молодых ученых, что, к сожалению, являлось обычным делом не только в науке. Преподавать он перестал, нигде официально не работал, ученики повзрослели, если вообще не состарились, и Стеймацкий остался один. Жены у него, насколько помнил Реутов, никогда не было, или, во всяком случае, не было с давних пор, и жил старик в Риге один. Компанию ему составляла только пожилая латышка, работавшая у него экономкой. Так что, по идее, визит Реутова, пусть и необычно ранний – Вадим пришел на улицу Кроми без четверти девять – доставил Стеймацкому огромное удовольствие, тем более что он Вадиму симпатизировал.

Так как Стеймацкий уже позавтракал, а Реутов от угощения отказался, то расположились они в кабинете профессора и сперва говорили на общие темы, вскользь – так как Вадим этому решительно воспротивился – коснувшись и темы Ламарковской премии. Старик нежелание обсуждать этот вопрос воспринял, как свидетельство природной скромности Вадима, и, удовлетворенный таким объяснением, переключился на общих знакомых и на скандал, случившийся незадолго до их встречи, в Киевском университете. Вадим подробностей конфликта между профессором Завгородним и его учеником, доктором Вовком, не знал, и, почувствовав, что тема себя исчерпала, перешел, наконец, к делу, ради которого, собственно, и пришел к Стеймацкому.

– Кто это писал? – Спросил старик, откладывая в сторону прочитанную записку.

"Искренность – лучшая политика", – решил Вадим.

– Полковник Шуг, – сказал он вслух.

– Да, – кивнул Стеймацкий, легонько барабаня длинными темными пальцами по столешнице. – Возможно…

Создавалось впечатление, что старый профессор сомневается, стоит ли раскрывать "врачебную тайну", пусть даже и перед коллегой.

"И то верно, – сообразил вдруг Вадим. – Он же не знает фамилии раненого".

– Дело в том, Николай Евграфович, что тем войсковым старшиной был я.

– Не может быть! – Желтоватое худое лицо Стеймацкого, изрезанное морщинами и покрытое коричневыми "старческими" пятнами, неожиданно стало красным, и Вадим испугался даже, что от потрясения у старика может случиться удар.

– Вы только не волнуйтесь так, – попросил он. – Может быть, воды принести? Или валериановых капель?

– Не надо, – хрипло ответил старик и, вытащив из кармана железную капсулу упаковки валидола, попробовал отвинтить крышку, но пальцы его не слушались.

– Дайте мне, – Вадим забрал у него капсулу, быстро свинтил крышечку и вытряхнул на ладонь старика таблетку. – Вот.

– Вы уверены? – Спросил Стеймацкий, отправив валидол под язык. – Я имею в виду, вы точно знаете, что это были вы? Никакой ошибки?

– Я. – Развел руками Вадим, как бы показывая, что и хотел бы, чтобы это было не так, но куда денешься.

– И куда же вас забрали? – Подозрительно прищурившись, спросил Стеймацкий.

– Вот это, собственно, я и пытаюсь теперь выяснить.

– Выяснить, – повторил за ним профессор, рассматривая Реутова исподлобья совершенно больными глазами.

– Выяснить… – Он тяжело поднялся из своего кресла и, по-стариковски шаркая ногами, прошел к одному из книжных шкафов, целиком скрывавших стены его кабинета. – Выяснить…

Стеймацкий еще раза три повторил это слово, как будто оно помогало ему искать внутри до отказа забитого книгами и папками с бумагами шкафа какую-то вещь, а, скорее всего, какой-то связанный с темой разговора документ. Вадим не вмешивался. Он сидел на своем гостевом стуле, едва ли не затаив дыхание, и молился богу, в которого, на самом деле, никогда не верил, чтобы старик, в конце концов, нашел то, что ищет.

– Ага, – неожиданно довольным голосом сообщил Стеймацкий, вынимая из толстой картонной папки тоненькую пачку бумаг, схваченных обыкновенной аптекарской резинкой. – Нуте-с, нуте-с, посмотрим.

Он оставил развязанную папку на выдвижной столешнице секретера, и, не закрыв шкаф, начав просматривать бумаги, показавшиеся Вадиму похожими на страницы истории болезни.

– Так, – сказал старый профессор, возвратившись, наконец, к столу, и снова устраиваясь в кресле. Бумаги он при этом по-прежнему держал в руках, продолжая их время от времени перелистовать. – Любопытно.

Стеймацкий кивнул, как бы подтверждая правильность какой-то своей мысли, и, отложив разномастные, но одинаково выцветшие листы скверной бумаги, на которой писали когда-то фронтовые лекари, в сторону, туда же, где уже лежала "записка Шуга", посмотрел на Реутова.

– Знаете, Вадим Борисович, я ведь, грешным делом, боялся, что деменция[52] у меня развивается. Возраст, сами понимаете, память опять же… Но вот, оказывается, не совсем еще в маразм впал. Помню!

Он даже улыбнулся, произнося эти слова, но, на взгляд Реутова, улыбка у Стеймацкого получилась не искренняя, и взгляд "больных" глаз совершенно не изменился.

– По последним данным, – осторожно сказал Реутов, просто чтобы разрядить обстановку. – Активная интеллектуальная деятельность препятствует развитию деменции.

– Это статистика, – махнул рукой Стеймацкий. – И много вам будет счастья, Вадим Борисович, если вы вдруг не попадете в те самые 15 или 20 процентов счастливцев? Я вам таких статистических казусов, если пожелаете, сколько угодно могу предложить, да толку что? Вы ведь Нуриева, Святослава Аликперовича, знаете?

– Лично не знаю, – ответил, несколько растерявшийся от этого вопроса, Реутов. – Видел, кажется, пару раз. А что?

– А то, что он как-то сказал во время лекции о вреде алкоголя, что, на самом деле, процентов пятнадцать мужчин, относящихся к кавказской расе,[53] могут совершенно безболезненно для своего здоровья пить водку хоть литрами. Беда в том, что иди, знай, к какой группе относишься именно ты. К этим пресловутым пятнадцати процентам, или к другим восьмидесяти пяти?