Черная башня - Филлис Джеймс

Тем временем Дэлглиш и Корт дошли до коттеджа Тойнтон. Коммандер последовал за хозяином дома к выходящему в сторону моря крыльцу, которое вело непосредственно из каменного дворика в гостиную. Джулиус оставил дверь незапертой и теперь, толкнув, распахнул ее и шагнул в сторону, пропуская гостя вперед. И вдруг оба остановились, точно пораженные громом. Тут кто-то побывал до них. Мраморный бюст мальчика был разбит вдребезги.

Все так же молча они осторожно двинулись по ковру. Голова, разбитая и изуродованная до неузнаваемости, валялась среди груды мраморных обломков. Серый ковер пестрел сверкающими брызгами каменной крошки. Полосы света от окон и открытой двери исчертили комнату, и в этих лучах зазубренные осколки мерцали, точно мириады бесконечно малых звезд. Казалось, разрушение, по крайней мере поначалу, велось систематически. Оба уха были аккуратно отколоты и лежали вместе непристойными завитками, истекая невидимой кровью. Букет, вырезанный так тщательно, что ландыши буквально дышали жизнью, валялся чуть в стороне от руки, которая прежде сжимала его, а теперь словно отшвырнула прочь. Миниатюрный мраморный кинжал воткнулся в диван и торчал оттуда микрокосмом насилия.

Комната точно застыла. Упорядоченный уют, размеренное тиканье часов на каминной полке, настойчивый гул моря — все подчеркивало и отягощало ощущение ярости, грубого разрушения и ненависти.

Джулиус упал на колени и подобрал бесформенную глыбу, прежде бывшую головой мальчика, однако через миг выронил ее из разжавшихся пальцев. Она неуклюже покатилась по диагонали через комнату и остановилась у ножки дивана. По-прежнему ни слова не говоря, Джулиус потянулся к букету и прижал его к себе. Дэлглиш заметил, что он дрожит всем телом, сильно побледнев, а склоненное над осколками чело блестит от пота. Корт выглядел человеком, пережившим сильнейшее потрясение.

Подойдя к столику у стены, где стоял графин, Дэлглиш плеснул в стакан щедрую порцию виски и без слов протянул Джулиусу. Молчание и неудержимая дрожь хозяина беспокоили его. Все, что угодно — взрыв эмоций, приступ ярости, поток непристойных ругательств, — было бы лучше этого неестественного молчания. И когда Джулиус заговорил, голос его звучал совершенно спокойно. Он покачал головой, отстранив предложенный стакан.

— Нет, спасибо. Мне не нужно виски. Хочу точно знать, что я испытываю, чувствовать не только головой, но и всем нутром. Я не желаю притуплять свой гнев, и, Богом клянусь, мне не нужно его стимулировать. Подумайте только, Дэлглиш, подумайте. Он умер три века назад, этот нежный мальчик. Должно быть, изваяние было сделано вскоре после смерти. И все эти три века оно дарило людям утешение, радовало глаз и напоминало о том, что все мы — прах. Три века. Триста лет войн, революций, насилия, человеческой алчности. Оно уцелело. Уцелело вплоть до нынешнего благословенного года. Выпейте это виски сами, Дэлглиш. Поднимите бокал и провозгласите тост за грабителя. Он не знал, что изваяние стояло здесь, не знал, пока прятался и подсматривал, выжидая, чтобы я ушел. Ему сгодилось бы что угодно из моих вещей, он мог уничтожить любую вещь. А вот увидев это, он не устоял. Ничто не принесло бы ему большего удовлетворения от вандализма. Знаете, ведь дело тут не только в ненависти ко мне. Тот, кто сделал это, ненавидел и саму скульптуру. Потому что она дарила радость, была сделана не абы как, а с любовью — не просто брошенный об стену кус глины, не просто размазанная по холсту краска, не просто отполированная глыба камня. У этой скульптуры была внутренняя целостность, была гармония. Она выросла из традиций и привилегий и сама внесла в них свой вклад. О Господи, мне следовало знать, что нельзя привозить ее сюда, к этим варварам!

Дэлглиш опустился на колени рядом с ним и, подобрав два обломка руки, соединил их, как части головоломки.

— Мы знаем с точностью до нескольких минут, когда разбита статуя, — произнес он. — Знаем, что это требовало определенной физической силы и что преступник — или преступница — воспользовался для этой цели молотком. Должны остаться следы. И он не мог за это время прийти и уйти. Он либо сбежал вниз по тропе к берегу, либо приехал на фургончике, а потом уехал забрать почту. Будет нетрудно дознаться, кто виноват.

— Мой Бог, Дэлглиш, у вас и в самом деле душа полицейского! Думаете, это меня утешит?

— Меня бы утешило. Но, как вы верно заметили, все дело, вероятно, в душе.

— Я не собираюсь звать полицию, если вы предлагаете именно это. Мне не требуется, чтобы местный шпик указывал, кто это сделал. Я и так знаю. И вы тоже, не так ли?

— Нет. Я мог бы составить краткий список подозреваемых в порядке убывания вероятности, но это не одно и то же.

— Не утруждайтесь. Я знаю и разберусь с ним сам, по-своему.

— И порадуете его, когда вас привлекут к ответственности за нападение или применение физической силы.

— В таком случае от вас сочувствия я бы не дождался, да? Равно как и от местной скамьи присяжных. «Мне отмщение», — речет коллегия мирового суда ее величества. Наглый хулиган, парень из низов с манией разрушения! Пять фунтов штрафа — и на поруки. О, не тревожьтесь! Я не стану делать ничего опрометчивого. Выжду время — и все же с ним разделаюсь. Не зовите сюда ваших местных дружков. Не сказать чтобы они добились блестящих успехов с расследованием гибели Виктора, правда? Так пусть и в мои проблемы своими корявыми пальцами не лезут. — Встав на ноги, Корт добавил с мрачным упрямством, словно по запоздалом размышлении: — Кроме того, не хочу усугублять нынешние неприятности, затевая новый скандал сразу после смерти Грейс Уиллисон. Уилфреду уже и так более чем досталось. Я тут уберу, а Генри скажу, что увез скульптуру обратно в Лондон. Слава Богу, больше никто из Грэйнж здесь не бывает, так что я буду избавлен от обычных неискренних соболезнований.

— Столь рьяная забота о спокойствии Уилфреда кажется мне весьма интересной, — промолвил Дэлглиш.

— Не сомневаюсь. Я так и думал. В ваших глазах я эгоистичный мерзавец. У вас есть тест на эгоистичных мерзавцев — и я полностью ему соответствую. Следовательно, ищите причину. Должен быть какой-то повод.

— Повод есть всегда.

— Ну и каков же он? Я состою у Уилфреда на жалованье? Подделываю счета? Он имеет какую-то власть надо мной? Или, быть может, в подозрениях Моксон есть доля правды? Или я незаконный сын Уилфреда?

— Даже законный сын вполне мог бы понять — стоит слегка расстроить Уилфреда, чтобы выяснить, кто это сделал. Не слишком ли вы щепетильны? Уилфред уже и так знает, что кто-то из Тойнтон-Грэйнж, скорее всего один из его помощников, чуть не убил его, случайно или намеренно. Думаю, он бы отнесся к потере вашего мрамора вполне философски.

— А ему не придется никак к этому относиться. Он не узнает. Не могу объяснить вам то, что я и сам-то не вполне понимаю. Я привязан к Уилфреду. Он такой жалкий и ранимый. И все это так безнадежно! Если хотите знать, он чем-то напоминает мне родителей. Они держали лавчонку в Саутси. А потом, когда мне исполнилось четырнадцать, напротив открылся большой супермаркет. Это стало их концом. Они все испробовали, они не сдались. Расширенные кредиты — когда они и так не получали живых денег; специальные предложения — когда выручка практически равнялась нулю; часы, проведенные после закрытия магазина за переоформлением витрины; шарики, бесплатно раздаваемые местным детям. Все было бесплодно и бесцельно. Ничего не вышло. Мне всегда казалось — я могу вынести их неудачу. Но я не мог вытерпеть их надежду.

Дэлглиш подумал, что хотя бы отчасти понимает Джулиуса. Он знал, о чем тот говорит. «Вот я, молодой, богатый, здоровый. Я знаю, как стать счастливым, — если бы только мир был таким, как мне хочется. Если бы только другие люди не упорствовали в своих болезнях, уродстве, страданиях, неудачах и разочарованиях. Или если бы я был поэгоистичнее и мог бы ни о чем таком не думать. Если бы не существовала черная башня». Он слышал, какДжулиус между тем продолжал говорить:

— Насчет меня не волнуйтесь. Помните, я ведь потерпевший. Разве не утверждают, что потерпевшему всегда надо самому справиться с горем? Рекомендуемая линия поведения с нами — это отстраненная симпатия и простые старые утешительные средства. Давайте позавтракаем.

— Если вы не намерены звонить в полицию, — негромко произнес Дэлглиш, — мы бы могли убрать весь этот беспорядок.

— Сейчас принесу корзинку для мусора. Не выношу пылесоса — слишком гудит.

Корт скрылся на безукоризненно чистой, модной и суперсовременной кухне и вернулся с корзинкой и двумя щетками. Объединенные странным чувством товарищества, мужчины опустились на колени и принялись за дело. Однако щетки оказались слишком мягкими, так что в конце концов пришлось долго и нудно собирать осколки руками.

IX

Обязанности судебного патологоанатома исполнял временный заместитель, врач из города. Если он втайне надеялся, что это трехнедельное дежурство в приятной сельской местности окажется менее напряженным, чем лондонская работа, то глубоко ошибался. Когда телефон зазвонил в десятый раз за утро, доктор стянул перчатки, стараясь не думать о ждущих на полках в холодильнике пятнадцати обнаженных трупах, и философски поднял трубку. Раздавшийся в ней уверенный мужской голос — если не считать деревенского акцента — вполне мог принадлежать любому столичному полицейскому, да и слова, которые он произнес, врач слышал уже не раз: