Далекие ветры - Василий Коньяков

— А-а!.. — восклицает Иван и шумно дышит широкими ноздрями. — Вот мне чего в жизни теперь не хватает. Да… Этого теперь и всем не хватает.

И Людмиле:

— Видишь, какое расстояние они от грядки до стола проходят? Метры. И запах не успевают растерять. Все естественно. Разве от такого запаха человек не будет здоров… Даже лук… — Иван отщипывал стрелку, — какая свежесть! Не тронут. Ломается. Я даже брызги его вижу, как от нарзана. Как нарзан нельзя держать открытым — выдохнется, так и лук. Вся их крепость исчезает.

Появляются мазутные Семен и Ленька. Иван с серьезный видом успевает облапить Леньку за плечи.

— Иди-ка сюда, механизатор. — Отваливается спиной на стенку, Леньку перед собой на вытянутые руки отстраняет, с бодрым участием рассматривает. Вдруг оживляется.

— Семен, повернись ко мне.

Иван начинает хохотать. А у Леньки точно так же, как и у отца, испачкано лицо: губы, левый глаз и подбородок.

— Ну, хлебороб! Скажи, под глазом уж так намазал? Нарочно? У отца подсмотрел?

Ленька старается освободиться из его колен, но Иван крупными руками удерживает его за спину, и Ленька головой притыкается к его груди. Людмила между тем продолжала возникший разговор:

— Я понимаю… Свежее молоко, зелень с огорода… А не из чего приготовить порядочную окрошку. Меня удивляет: летом в деревне невозможно купить мяса. Вот… Приехали отдыхать, а не можем съесть того, что хочется. Почему колхозники себе-то в эти месяцы в самом необходимом отказывают?

— У них разгрузочная пора, — вставлял Семен. Он только что умылся. Настроен был благодушно. — Они летом говеют… Поговей — обессилишь. А в это время их скот, наоборот, на травах нагуливается. А слабому сильного — попробуй поймай…

Иван сам наливает водку в стакан. Кружочки огурцов он уже попробовал и укроп пожевал.

— Недобираете вы, — говорит Иван, уверенно отставляя стакан. — Я смотрю, все у вас есть, а вы… Мало сами себе даете. У вас даже искупаться теперь негде. Весь берег Ини загадили — машины моете. Стадо весь день у брода на песке толчется, хвосты отмачивает. Намыли бы себе пляж… Песочек свежий. Да после работы… Река почти рядом — благодать. Нет… Сами у себя реку отняли.

И вот уж по лицу Семена видно, что у них сейчас начнется.

Он ест и говорит как бы между прочим:

— Мясо приготовьте. Огурцы насадите и не опоздайте к столу принести, чтоб с них роса не обсохла. Песок на реке намойте… Дядя и тетя наедятся и загорать пойдут. А ты, Семен, ишачь. Ты хлеб сей.

Семен ищет что-то на столе, приказывает Клаве:

— Ты мне от целой булки нарежь, а то что это…

Иван с неудовольствием качает головой.

— Знакомый уровень. Не пойму я тебя… Ты служил в армии шесть лет и семь классов закончил — так же, как и я. Но моим семи классам нужно еще и то, и то. А ты свои законсервировал. Знаешь… как соты пчелы… И все… Это только и при тебе. Суть пойми. Все вы тут такие стали. Глянешь вечером — никого на улице. Что дома делают? Позавчера лектор приезжал. Лекция интересная, непосредственно каждого из вас касается. «О перспективном планировании в сельском хозяйстве». Я с ним до двенадцати часов в клубе просидел, людей ждали. Знаешь, сколько человек пришло? Семь. Вместе с ребятишками. И тебя не было.

— Вот ты мне всю эту лекцию сейчас и расскажи, — со значительным безразличием попросил Семен. Налил себе и в молчаливой обособленности выпил.

— Болтовня все это. Я не знаю, как прицеп к машине оборудовать. Скоро уборка начнется, а у нас нечем зерно возить. А он — лектор. Лучше бы вместо лекции прицеп привезли.

— В общем, у вас так… Что ни дай — все мало.

У Ивана багровое, не очень здоровое лицо. Он медленно, ощупью вбирает в себя воздух.

— Ну прицепы — это колхозу… А вот что тебе, твоим семи классам надо?

— Если колхозу, значит, и мне. И весь мой уровень. А ты как думаешь?

Семен поднялся от стола, как бы давая понять, что ответ ему неинтересен.

— Да-а… До вас не достучишься, — укоризненно заканчивал Иван.

Вот и весь разговор. Холодно из-за стола вставали, с недоговоренностью.

Утром без Семена Иван продолжал этот разговор с отцом.

— Никакие у них желания не прозревают. Как вы свою жизнь прожили впотьмах, так и они продолжают. Машин только побольше стало.

— Тоже чего-то хочет, — задумывался старик. — Как будто все знает: деревня… Запах… А родного ничего не блюдет…

И спорить с Иваном старику не хотелось. Он отстранялся от него — был больше согласен с Семеном.

Жена Ивана с утра начинала собираться на речку: надевала на себя какую-то одежду — трусы не трусы, рубашку не рубашку — купальник. Купальник весь в вырезах. Он не для того, чтобы в нем спрятать себя, а чтобы все показать. И как распирают материю сиськи, и до каких пор можно оголить ноги, и до каких пор сделать вырез на спине.

Крутилась в нем перед зеркалом, поглаживая себя в тугом шелке кругом. Надевала сверху сарафан на лямочках с такими большими красными цветами, что даже после ее ухода долго в глазах мельтешили с огромными крылами бабочки.

Уходила она загорать с сумкой, полотенцем и большой подстилкой. На реке голые мальчишки, загорелые до железной окалины, носили на прутиках связки рыбешек, лазили по глинистым скатам берегов.

Людмила лежала на песке — читала или наблюдала, как в обед моет в речке машину председательский шофер. Иногда поднималась она наверх, на поляну, где на траве девочки играли мячом, и, включившись в их круг, играла с ними в волейбол. Часам к трем, наигравшись, она приходила домой.

После обеда Людмила приводила себя в порядок — красила над ресницами веки, и на лице ее сразу обозначались глаза. Потом начинала красить губы. Этим она занималась долго. Губами она как бы принимала краску — они у нее мягкие и нервные.

Когда губы были готовы, она вся как-то менялась, и на лице ее видны были уже не глаза, не губы, а брезгливость. Брезгливость уже не сходила. И тогда было видно, что в деревне Людмиле не нравится. Не нравится пыль на дороге — в чистом не пройдешь.

Старику сноха напоминала красивую гусеницу с лохматой радужной окраской. Переливается, горит шелковым ворсом, лениво пошевеливая мягким телом на ветке или на яблоке, позволяет любоваться собой. И там, где полежит, обязательно червоточинку сделает, плод пробьет и источит самую сердцевину.

Старику хотелось подняться, отстранить властно Ивана, наклониться и шлепнуть ладонью по голому заду невестки так, чтобы та взвилась от боли. Нет, не ладонью, а широким ремнем, чтобы жизнь хоть раз коснулась ее своей болью, затронула хотя бы единственное человеческое чувство и отучила выворачивать так всему свои крашеные губы.

Людмила пожила в деревне десять дней и собрала свои вещи в чемодан.

Иван возмущался приглушенным голосом, запершись в другой комнате.

— В конце концов, мы самостоятельны… И ведь ты сама, сама не хочешь никуда со мной ходить. Неинтересно… Но я должен побывать всюду. Меня приглашают друзья детства. Мы с ними из одной чернильницы любовные записочки писали. — Иван шутил.

Утром Людмила самостоятельно ушла с чемоданом в контору, самостоятельно нашла попутную машину на станцию и самостоятельно уехала. Полковник уехал следом.

XX

Беспокойно на душе старика. Пять дочерей давно в городе, редкими гостями бывают в его доме. Приезжают, как чужие, со стороны на все смотрят. Иван пошебутился после армии — легко остался на заводе начальником отдела кадров. Для них нет дома, нет своей деревни, потеряны все привязанности. И нет в его детях уважения к делу всей его жизни.

А старик никогда не оставил бы вечный непокой деревенских забот, которыми, кажется, насыщен даже воздух над тихими избами, и работу в колхозе. Сколько мужиков, песен, сколько баб над снопами… И как желанна вода из чана, когда под вечер замолкала сложка у обмолоченной скирды хлеба. Сушилка на дальнем хуторе, которую он строил… Он так и не привык равнодушно видеть, как показывается ее высокая надстройка за дальними полями.

И первые трактористы в ореоле почета, неповторимые в своей гордости, провожаемые на выставку в Москву.

А как они работали!

Первый год войны выбрал мужиков из деревни. Второй — поднял призывной возраст за сорок лет. И выяснилось, что некому метать сено на лугах и что Сергей Чесноков в свои пятьдесят четыре года — самая главная мужская сила в колхозе.

Его назначили групповодом. Он да четырнадцатилетние подростки — метчики. Сергей сам и волокуши делал, и баб на работу собирал.

Выезжали на луга рано. Бабы коров успевали подоить, ребятишкам драники на обед настряпать.

Запомнил Сергей одно утро.

Лошади были уже запряжены, вилы сложены на бричку, лагун с водой сзади поставлен, а все не ехали. Мальчишки-копновозы, устав сидеть на жестких спинах лошадей, спустились на землю и грелись на предамбарнике.