Возгорится пламя - Афанасий Коптелов

— Во «Frankfurter Zeitung» — отчет о Штутгартском съезде Германской социал-демократической партии.

— А ну-ка дай. Где? Это нам необходимо знать.

— Вот. Я пробежала. Но надо еще со словарем, есть непонятные слова и выражения. А до сути как будто добралась. Об Эдуарде Бернштейне. Он прислал съезду какое-то письменное объяснение, которое, как сказано тут, многих не удовлетворило.

Бернштейн. Впервые эту фамилию Владимир Ильич услышал в 1895 году, когда жил за границей. Газеты писали о смерти Фридриха Энгельса. Верный друг гениального Маркса одним из своих душеприказчиков назвал этого немца как единомышленника и близкого человека. Именно ему, Эдуарду Бернштейну, предстояло участвовать в погружении в море урны с пеплом умершего. Ему и Августу Бебелю Энгельс завещал все свои рукописи, все письма.

Что могло случиться? В чем разногласия? Может быть, несущественные?

Трудно поверить, чтобы такой человек мог разойтись во взглядах со своими товарищами по партии в чем-то важном и решающем для революционного движения.

Не плод ли каких-нибудь недоразумений?

Но уже первые строки насторожили, и Владимир переглянулся с Надей, как бы спрашивая: «В самом деле? Можно ли этому верить?»

И Ульяновы, время от времени посматривая в словарь, стали читать дальше. Хотя отчет был кратким, но позиция Бернштейна, статьи которого еще не дошли до Сибири, прояснилась. Он пытается революционную рабочую партию превратить в реформистскую; как одурманенная Пифия, предрекает, что революция, если ее не удастся избежать, оставит на месте промышленности хаос, что якобы единственный верный путь — медленное преобразование.

— Измена марксизму! — Владимир Ильич отбросил газету. — Чудовищная измена!

— Возможно, газетчики напутали, преувеличили.

— Нет дыма без огня. И тут ясно сказано: прислал съезду неудовлетворительное объяснение. Такое выдумать невозможно. — Владимир Ильич схватил газету, потряс ею и снова бросил на стол. — Ты подумай, как можно было докатиться до такой низости?! Прошло всего каких-то три года! Только три года!.. Еще море не успело растворить в себе пепел покойного, еще рукописи хранят тепло его пальцев!..

— А съезд так мягко обошелся с ним.

Они еще раз прочли отчет. Там было сказано: Бернштейна пытались убеждать, критиковали, осуждали. Но почему-то никто не внес предложения об исключении из партии.

— Извращает марксизм, а его уговаривают, — сказала Надежда с дрожью в голосе. — Разве можно так?

— Ты права, съезд отнесся либерально, примиренчески, оппортунистически мягко. Таких нельзя терпеть в партии, называющей себя рабочей и марксистской. Хирурги отсекают конечности, пораженные гангреной, — в этом спасение больного.

— Подождем следующих номеров газеты.

— Подождем. Но молчать нельзя. Вся ссылка должна знать об этой потрясающей новости. Оппортунист, какого еще свет не видал! И вот что опасно: найдутся сторонники, любители спокойной жизни, попытаются перенести эти изменнические, эти враждебные воззрения на нашу российскую почву, в среду наших социал-демократов.

— «Легальным марксистам» — мед на душу.

— Да, да. Контакты со Струве, как я тебе говорил когда-то, мы поддерживали временно. Это было нужно для разгрома либеральных народников. А теперь… Теперь перед нами — новый противник, и борьба с ним будет не менее суровой и беспощадной. Безотлагательная борьба. Отсюда, из сибирской глуши. Ты знаешь, я в Красноярске слышал сужденьица, близкие к этим.

Взяв немецкую газету со стола, подал жене:

— Прибери. Пригодится для друзей. А нам — как ты думаешь? — надо будет выписать на следующий год. Она для нас здесь, наряду с «Die Neue Zeit», окно в Европу. И необходимо, как можно скорее, достать статьи и книгу Бернштейна. Врагов нужно знать досконально.

6

— Ну, все готово! — звонко и задорно сообщил Владимир, входя в дом. — Надюша, одевайся!

— Но я же, Володенька… Я совсем не умею…

— Ничего, ничего. Я после десятилетнего перерыва тоже чувствую себя новичком. Собирайся. И вы, Елизавета Васильевна…

— Куда мне?! И ты помнишь, прошлый раз даже в валенках поскользнулась на Шушенке. — Крупская-старшая, усмехнувшись над своей неловкостью, потрогала затылок. — Голова все еще болит.

— И коньков уже нет, — с улыбкой добавила Надя. — Подарены Оскару!

— Вот как! Подарок передарен!.. — Владимир одобрительно кивнул теще. — Похвально! Самое лучшее, что можно было придумать!

— Разве только посмотреть на вас… — молвила Елизавета Васильевна.

— Пойдемте, пойдемте, — настаивал Владимир. — А для тебя, Надюша, там сюрприз…

…Последние дни он так уставал от работы над «Рынками», что ему даже стали сниться схватки с народниками. Он «громил» их с таким жаром и возмущением, с такой запальчивостью, что Надежда просыпалась и будила:

— Володя! Ты опять…

— А? — спрашивал он, пробуждаясь от мучительного сна. — Опять Михайловского? Хватило бы с него. Пора — других.

Отдых был крайне необходим, и Надя напомнила о коньках.

На следующий день после обеда, вооружившись лопатой и пешней, Владимир отправился на Шушенку. Следом шел Минька, неся два ведра. Для его роста они были слишком большими и днищами бороздили снег, но упрямому мальчугану хотелось непременно самому донести до реки.

Пришел Энгберг с лопатой, потом — Стародубцев. Учитель постоял, посмотрел, дивясь непоседливости ссыльных, и через день привел третьеклассников.

Посреди Шушенки расчистили от снега овальную площадку, залили водой. Лед застыл ровным слоем и сиял, как зеркало. Не хуже, чем на симбирском городском катке, где Владимиру Ильичу доводилось кататься в юности. Не разучился ли? Успокаивал себя — скажется былая сноровка. Когда-то любимое занятие не может не вспомниться.

Зашнуровывая ботинки, говорил жене, чтобы она надела короткое платье и шерстяные чулки, связанные матерью.

Дженни, возбужденная непонятными сборами, кружилась возле них и торопила азартным тявканьем.

Проверив шнуровку на ногах Надежды, Владимир взял ее под руку и повел к двери. Она покачивалась, неловко переставляла ноги и взмахивала свободной рукой, ища дополнительной опоры.

— Переступаю по-куриному, — смеялась над собой. — Отпустишь — упаду.

Во дворе Елизавета Васильевна хотела взять под другую руку, но дочь отмахнулась:

— Совсем будет смешно…

Впереди, подпрыгивая, бежал Минька, волоча на поводу своего серого коня, привезенного Владимиром Ильичем из Красноярска, и кричал визгливым голоском: