Инферно. Последние дни - Скотт Вестерфельд

Перл дала мне низкое ми, я сделал глубокий вдох и стал настраиваться. Мой бас грохотал при этом по всему залу, словно сирена, подающая сигналы судам в туман. В ответ послышалось несколько выкриков, как будто я прервал чью-то беседу, чем вызвал их раздражение.

У парней, заигрывающих с Минервой, были могучие мускулы и татуировки на бритых головах. Вчера вечером я читал о какой-то крупной заварушке в Европе, целая толпа футбольных фанатов как бы вмиг обезумела, и они накинулись друг на друга. Сотни погибших, и никто не знает почему.

Что, если то же самое произойдет здесь, прямо сейчас? Что, если вся эта толпа превратится в жаждущих крови маньяков? Я точно знал, кого они убьют первым.

Осла басиста в рваной футболке, вот кого.

Когда все настроились, огни на сцене начали гаснуть. Наступила полная тьма, словно я внезапно ослеп от волнения. Снова послышались еще более нетерпеливые крики, кто-то завопил:

— Вы фуфло!

В ответ люди рассмеялись, поскольку мы даже еще не начали.

Мы были как мертвые.

Я сглотнул, ожидая начала…

— Захлер! — прошипела Перл.

Ох, правда! Поначалу же идет большой рифф, и начинать должен я.

Мои потные пальцы нащупали струны, и я услышал, как усилители отозвались на это резким скрипом. Я старался вспомнить, что играть.

И не мог.

Нет, это немыслимо…

Я играл этот рифф на протяжении шести лет, и, тем не менее, он каким-то образом исчез из моей головы, из моих пальцев, из всего моего тела.

Я стоял в тишине, ожидая смерти.

25

«Massive Attack»[59]

Захлер окаменел.

Превосходно.

Голова горела, пот сбегал на глаза, сердце колотилось, словно билось о стенки клетки. Но это было не волнение из-за выхода на сцену; это зверь во мне ярился все больше и больше. Я весь день был в тревоге, слишком нервничал, чтобы есть, и теперь голод безраздельно завладел мною.

Чеснок и чай на мандрагоре не утихомирили его; мне требовались плоть и кровь.

Я услышал, как Перл прошипела:

— Захлер, играй!

Нетерпение и неспокойный шум в толпе нарастали, но, по крайней мере, эта отсрочка дала мне еще несколько мгновений темноты. В последнее время с моим зрением происходило что-то дикое: я не мог смотреть на Мин, как будто ее лицо состояло из таких острых углов, которые резали глаза. Даже от запаха ее одежды и духов у меня кружилась голова, как если бы совместная жизнь с Мин привела в некотором роде к передозировке ее.

Однако во тьме я оставался один и почти мог контролировать себя.

Захлер все еще не начал большой рифф; значит, это должен сделать я. Я мог сыграть его прежнюю гитарную часть, дожидаясь, пока он вступит. Но как только музыка зазвучит, вспыхнут огни, такие яркие, такие резкие…

И тогда голод снова возьмет надо мной верх.

Я мог прямо сейчас спрыгнуть со сцены, выскользнуть из клуба, забежать в какой-нибудь круглосуточно работающий магазин и съесть большущий ломоть сырого мяса. Вероятно, это лучше, чем откусить кусок от кого-нибудь из зрителей, на глазах у тысячи свидетелей.

Но, даже ощущая внутри изголодавшегося зверя, я знал, что должен остаться. Не мог допустить, чтобы всю оставшуюся жизнь Захлер сгорал от стыда из-за того, что напортачил сегодня вечером.

Я сделал глубокий вдох, и в тот момент, когда пальцы пришли в движение… Захлер в конце концов начал играть.

Шесть лет упражнений взяли свое: большой рифф захватил меня, обвился вокруг позвоночника и пальцев; нервная система среагировала автоматически, как дыхание. Тут же включилась Перл, потом Алана Рей. Эхо ее ведер для краски каким-то образом увеличивало пространство вокруг до немыслимых размеров.

Вспыхнули лампы, и в толпе внезапно раздались приветственные крики.

«Неплохой ход, Захлер, — подумал я. — Заставить их ждать».

Минерва тоже заставила их еще немного подождать. Большой рифф звучал целую минуту, прежде чем она поднесла микрофон к губам. Однако на нее никакой ступор не нашел — ее тело двигалось в такт ритму, притягивая взгляды зрителей, поглощая их энергию.

Она играла с ними, то поднося микрофон еще ближе, то отодвигая его и насмешливо улыбаясь из-под темных очков. Большой рифф способен оказывать гипнотическое воздействие, это мне доподлинно известно — иногда мы с Захлером играли его часами без остановки. Позволив ему хлынуть через свое тело, Минерва стала испускать колдовские чары, завораживая, словно покачивающаяся кобра. Потом она сняла очки, отважно игнорируя огни и глядя на зрителей, чтобы дополнительно околдовать их взглядом. Я видел, как лица начинают пылать отраженным от нее светом, словно каким-то чудом она смогла заглянуть в глаза каждому.

В тот момент, когда она запела, я начал чувствовать себя по-настоящему странно.

Слова, которые Минерва царапала в своем подвале, изливались из нее, такие же, как в первый раз, когда она репетировала с нами, — непостижимые, древние, варварские. Они выуживали из моей памяти дикие образы — черепа и многоножки, вырезанные на железном засове ее спальни.

Земля начала содрогаться.

Может, все дело было просто в моем желудке, в грызущем голоде, перешедшем во что-то более резкое. Ощущение было такое, будто все гамбургеры с мясом, которые я съел на протяжении нескольких последних недель, в конце концов, оказались усвоены и мои железные кишки стали жертвой пищевого отравления.

От вида Минервы без очков голова у меня пошла кругом, огни отражались от ее лица, словно оно было из хрусталя. Я почувствовал, как чеснок покидает тело с горячим потом, как будто гигантские руки стиснули меня, выдавливая все остатки защиты против моего зверя.

Внутрь, напротив, хлынуло отвращение ко всему, что привело меня на эту сцену: к Минерве, группе, «Стратокастеру» в руках. Ко всей безумной идее славы, и лести, и даже самой музыке…

Я хотел отринуть все это, убежать от бессмысленных сложностей и позволить зверю внутри взять верх. Спрятаться в каком-нибудь далеком темном месте и глодать, глодать плоть и кости животных, чтобы они полезли у меня из ушей.

Однако пальцы продолжали играть. Музыка удерживала меня на месте, заставляя балансировать между любовью и ненавистью.

Я смотрел на сцену, избегая взглядом Минерву, но не мог сделать так, чтобы ее пение не проникало мне в уши. Оно лилось из усилителей и эхом отдавалось от стен клуба.

Кабели у моих ног пришли в движение, словно трепещущие змеи. Оторвав от них взгляд, я посмотрел во тьму зала.

И тут-то и увидел, как все началось.

Что-то двигалось сквозь толпу от заднего конца зала к сцене, приподнимая на своем пути вскинутые вверх руки зрителей, как будто волна, несущая их на себе. Она разбилась о сцену, вызвав дикие крики удивления.