Византийская тьма - Александр Говоров

Тогда Фоти положила голову ему на плечо и заплакала.

— Матерь Божия, заступница! Значит, мой отец умер!

5

Накануне Пасхи, которая выдалась ранней — не расцвело даже персиковое дерево, что в этих широтах приходится на конец зимы, по столице поползли слухи, будто правительница Ксения-Мария и ее первый министр протосеваст Алексей раскрыли заговор на свою жизнь, а главное — на жизнь и достоинство малолетнего василевса Алексея II. Верховный прокурор Пантехни произвел энергичные аресты. Были схвачены старшие сыновья опального принца Андроника, затем еще ряд влиятельных лиц, в том числе Каматир, тот самый принципиальный правдолюбец, очень желавший стать патриархом, а побывший только городским эпархом и то скоро выгнанный за пьянство.

По самому набору арестуемых лиц все сделали вывод, что заговором, если таковой был, руководил не кто иной, как сам принц Андроник из своего пафлагонского далека.

«Приди, Андроник, — пели бродячие кифареды, — Ты на охоте поражаешь льва в поединке боевом. Ты всех врагов своих сражаешь, ведь ты со страхом незнаком. Приди, Андроник, нашу нечисть метлой железной выметай. Всех иноземцев беспородных, всех тунеядцев благородных и всех грабителей народных в пучину ада отправляй!»

Вовсю шел праздник, гудел пасхальный звон, когда эту весть разнесли глашатаи по перекресткам, но с одним существенным дополнением. По случаю великого праздника патриарх Феодосий заступился за виноватых (или невиноватых?), и по его ходатайству юный василевс и царственная его мать простили их и они вышли на свободу.

Но тут новый слух захлестнул урочища и предместья. Теперь страшилась за свою драгоценную жизнь другая Мария, кесарисса, и ее благоверный кесарь Райнер. Они вновь, бежав из-под домашнего ареста, спаслись у алтаря Святой Софии. Как раз в этот час грандиозный крестный ход с хоругвями, мощехранительницами, чудотворными иконами достиг площади Августеон.

— О-гэ! — узнав об этом, закричал народ. — Ломайте ограды, хватайте топоры!

Это была искра, и только ее не хватало в той бочке с горючим, которой была тогда столица. Нашлись идеологи — бродячие попы в пудовых веригах, они готовы были голосить где-нибудь на перекрестке хоть всю ночь, а затем вести народ куда угодно. Некоторые уверяли, что это и есть павликиане, вышедшие из подполья. Так или иначе, празднование Пасхи было сорвано.

Вконец растерявшаяся правительница послала за вечным выручателем Враной, но тот, как раз сочетавшись наконец браком со своей нареченной невестой, повез молодую в свадебное путешествие. Куда бы вы думали? В тот же Редеет, военный лагерь, где вовсю шла подготовка к летнему походу в Болгарию.

Впрочем, Врана отозвался на призывный вопль правительницы и прислал к ней одного из своих молодых генералов. Это был доместик Саватий, имя которого при дворе было почти неизвестно, а для народа ненавистно, потому что, уверяли, он был по происхождению не римлянин.

Доместик Саватий предъявил в Святую Софию ультиматум — освободить помещение храма не позже чем через три часа. Народ смеялся над этим ультиматумом, потому что мягкотелость и нерешительность римских стратегов вошли в поговорку. Сторонники Марухи сбегались к храму и воздвигали заграждения.

Близился государственный переворот. Богатые люди на всякий случай закапывали сокровища и уезжали в загородные имения.

Тем временем недремлющий Саватий приказал мобилизовать всех портовых грузчиков и под конвоем доставить их на Августеон. Начальник городской стражи Федор Лапарда за промедление с исполнением приказов и несмотря на близость к царствующей династии был забит в колодки и в них проведен перед молчащим от изумления войском.

И в наступающих сумерках в столицу вошли иноземные части из пригородных лагерей — варяги в рогатых касках, русские в шишаках, франки в бочкообразных шлемах, генуэзцы в шапках, похожих на бритвенные тазики. Бесподобные сирийские лучники расстегнули колчаны, полные пернатых стрел.

Срок ультиматума истек, когда наступила уже полная темнота. Зажглись тысячи факелов в руках войска и народа, как будто взошло новое солнце.

Глашатаи Саватия с угловой башни Юстинианы — самого высокого из дворцов еще раз призвали к повиновению и еще раз получили в ответ взрыв яростных ругательств.

Тогда Саватий погнал портовых грузчиков разбирать баррикады, конвой нещадно хлестал их бичами. С трех самых высоких точек Августеона лучники пустили тучу стрел в направлении Святой Софии. Ее доблестные защитники в ужасе кинулись внутрь храма, в дверях произошла жуткая давка, десятки были задавлены насмерть.

Наемники врезались в толпу сочувствующих Марухе зевак и погнали их — в том числе женщин и детей — на баррикады впереди своих наступающих шеренг. Никаких слез и увещеваний они не воспринимали, ведь они были варвары.

«Сдаемся, сдаемся!» — спешно сообщили из притворов Святой Софии кесарь и кесарисса. Им-то что — быстроногие рабы в богатых носилках доставили высокородных мятежников обратно под домашний арест в их прекрасный дворец. А на городских площадях озверевшие стражники били и хлестали провинившуюся чернь, которая старалась поскорее разбежаться и спрятаться.

На высокой паперти храма патриарх Феодосий в пасхальном драгоценном облачении с высоченным крестом вместо посоха заклинал безумцев остановиться.

Тогда-то из далеких Влахерн, куда в загородную резиденцию удалились на время событий юный василевс, правительница и весь их синклит, получен был всемилостивейший указ о прощении. Улицы уже опустели, богаделы в капюшонах с прорезями для глаз растаскивали трупы по мертвецким.

«О-гэ! — уныло пели кифареды, еле шевеля струнами. — Ты не пришел, Андроник, теперь уж все равно. А стоило тебе лишь на Босфоре появиться, и все желанное могло свершиться, венец заветный василевса, а нам — свобода и вино!»

— Кто этот Саватий? — спрашивала Ксения-Мария, когда ей докладывали о происходящем. — Армянин, ивериец? Как легко ему все это далось! Он мог бы, лишь пожелай, захватить и Влахерны, и Большой Дворец, и священные кувуклии, и… Боже, страшно даже подумать, что бы он мог захватить еще!

Императорские гонцы поскакали один за другим в Редеет, в ставку протодоместика Враны, везя рескрипты и награждения. На рассвете и оттуда прибыл логофет с предписанием Саватию выводить из столицы успешно потрудившиеся войска.

— Где превосходнейший? — спросил логофет, входя в адъютантскую в штабе Саватия. Оруженосец сообщил, что около второй стражи ночи высокородный Саватий потребовал себе полкубка хиосского смешать с водою. У него еще был диакон, читал вслух Евангелие. Затем высокородный всех отпустил до утра, сам еще долго свет не гасил.

Постучали в дверь, но доместик не отозвался. Стучали еще и еще, затем решились и вошли. Саватий в домашнем хитоне сидел за столом, кудрявая его большеносая голова была неправдоподобно вывернута, а широко раскрытые глаза мертвы. Выпитый кубок валялся на полу.

— Нет! — дико закричал оруженосец, мгновенно понявший, чем лично ему грозит эта ситуация. — Не может быть! Я сам отпил из кубка, прежде чем подавать!

Другие шептались о том, что душа, застигнутая смертью за чтением Евангелия, прямым ходом направляется в рай…

Тем временем легион Саватия в четком порядке покидал город. Угрюмые франки в панцирях, русские, в «чешуе как жар горя», когорты генуэзских копейщиков сонно вышагивали, не понимая, зачем нужно теперь спешить, не дать людям выспаться… Редкие прохожие молча смотрели им вслед.

Но как только последний наемник пересек черту Золотых Ворот, началось все сначала. Хмельная толпа напала на приморский квартал Перамы, где в зажиточных усадьбах обитали генуэзцы и прочие итальянцы. Городские стражники, как всегда водится в этих случаях, исчезли, и некоторые постройки быстро запылали.

Навстречу погромщикам вышли ради самообороны жители предместья, вооруженные кому как придется, но в общем вооруженные хорошо. Ими предводительствовал генуэзский корабельщик Амадей, юный, как Марс, круглоликий и ясноглазый.

— У! — жители столицы неохотно покидали улицы Перамы. — Эти генуэзцы, они нас из торговых рядов вытеснили, они нас на море обгоняют, они скоро нас и из нашего города выселят.

Однако жажда погрома нуждалась хоть в каком-нибудь утолении. Охлос поджег еще пару контор, и тут попался им трехэтажный дом на перекрестке у Крытого рынка.

— Это чей?

— Это Пантехни, городской прокурор. А теперь еще по совместительству эпарх.

— Тот самый?

— Да, да!

Охлос засвистал, заулюлюкал. Часовые, несмотря на все свои грозные алебарды и кривые мечи, поспешили скрыться. Полетели камни. «Римские граждане! — кричал кто-то, надрываясь. — Здесь в подвалах архив ваших задолженностей за десять лет!»