Синдром Петрушки - Дина Рубина

Вацлав уселся напротив и сдержанно торжествующим тоном произнес:

— Значит, это ветвь Элизы! — И вдруг завопил: — Воры! Во-о-оры! Вот кто вы все: во-о-оры!!!

Петя обеспокоенно подобрался. Они с профессором выпили, конечно, и прилично выпили… но не до такой же степени… не до скандала же или, не дай бог, потасовки среди пирогов и гжели.

— Слушайте, Вацлав… — осторожно проговорил он. — Предлагаю взять себя в руки. Давайте успокоимся оба и… черт побери, выпьем еще по одной!

— Вам хорошо, — бормотал профессор, тренькая по ободу бокала горлышком бутылки. — Вам-то хорошо, вы — алкаш, а у меня хронический…

— Я не алкаш, — возразил гость. — У меня папаша был алкашом, а это наилучшая прививка… Не крутите, Вацлав: Корчмарь — у меня, никому я его не отдам, но имею право знать все. Романтика случайных связей вашего пра-пра… и оставленные им знаки любви — это красиво, конечно. Но ведь это не главное, верно? Давайте, гоните главную историю.

— Погнать бы вас к чертовой матери… — вздохнул Вацлав. — Или заманить к себе с куклой да и отравить. Или там голову отрезать. Ваше счастье, что мне Корчмарь как таковой не нужен.

— Почему же?

— Да потому. — Он опрокинул в рот содержимое бокала. — Корчмарь бывает нужен в детородном, извините, возрасте. Тогда он рожает дочерей.

— Как?! — воскликнул Петя. — И вы туда же? Ну что за бред? Как это он их рожает?.. Кого это он…

— Ну да, я не слишком точно выразился. Он, скажем так… обеспечивает рождение именно дочерей, по которым и бежит чахлый ручеек несчастного пр?клятого рода: «по камешкам, по камешкам, с пригорка на-а песо-очек…» Он залог удачи, верно? Ну! Вы же сами знаете, ведь Корчмарь-то, он — у вас?

— Ничего я не знаю! — отрывисто проговорил Петя. — Вацлав, послушайте. У меня мало времени. Часа через полтора я должен идти — у меня обратный поезд на Прагу. Я не могу надолго оставлять жену, она нездорова… Корчмарь нашелся на днях, случайно, в доме родственницы, умершей скоропостижно, и… неважно, неважно, долгая история, все лишнее! Можно поговорить о том, что все это бред, и сказки, и суеверия, что мы — взрослые люди, к тому же мужчины, а не бабы… Но у меня просто нет времени. Послушайте. — Петя переглотнул так, что судорожно дернулся кадык. — У меня был сын, и он… он умер маленьким.

— Ну еще бы, — горько усмехнувшись, пробормотал профессор. — И родился он с так называемым «синдромом Ангельмана» или «синдромом смеющейся куклы». Есть у него еще одно, усмешливое такое название: «синдром Петрушки». Я угадал?

Петя молча откинулся к стене и сидел так, не поднимая глаз, со сведенными челюстями: серая маска, не лицо.

— Значит, угадал… — Профессор вздохнул. — Выходит, и у вашей жены тоже украли «родильную куклу»… «Вереница огненноволосых женщин в погоне за беременным идолом», — процитировал он неизвестно чьи слова; поднялся, подошел к окну и там остался стоять, всматриваясь в свое отражение и адресуя ему свои слова.

— Хорошо! Бог с вами, слушайте эту историю такой, какой она мне досталась. Знаете, так вот затертую фотографию, которую правнук обновил в фотошопе и отпечатал в современном ателье, вклеивают на первую страницу семейного альбома, как исток и корень, начало памяти рода: в размытых лицах ни черта, кроме усов и пенсне, не разберешь, зато бронзовый набалдашник прадедовой трости блестит как новенький… Надеюсь, уложусь в ваши полтора часа. Только учтите: эту историю я слышал от бабушки, маминой матери, а она была непревзойденной актрисой и большой фантазеркой. Я вообще всю жизнь считал, что именно она историю и придумала, исходя из ужасной семейной… наследственности, так сказать. Однако ж, видите, все оказалось реальным.

Он запустил обе руки в беспокойную копну седых кудрей и нервно там поскреб, словно пытаясь откопать корешки истории, а может даже, извлечь ее ускользающий смысл. И его солидарный с ним в жестах двойник рогатиной острых локтей отразил в окне смятение профессора Ратта.

— Все оказалось до ужаса реальным… Итак, кукольник, середина XIX века, время какое — сами знаете, в исторические даты и обстоятельства не вдаемся, да они нам и без надобности: дело сугубо частное. Бродягу звали Франц, а фамилия… Странно, что фамилии в памяти семьи не сохранилось. Впрочем, почему же странно? Ниточку рода тянули женщины, а женщина изначально обречена на смену имен, так что — затерялась фамилия предка, ниточка оборвалась. Однажды, году эдак в… сороковом, думаю, или около того, в своих скитаниях он прибыл в городок Броды — это под Лембергом, ныне Львовом. И там приметил дочку местного корчмаря. И не только приметил, а, скажем прямо, влюбился: красавица, надо полагать, была из первейших. Влюбился он по-настоящему, впервые в жизни, так, что ради нее готов был остаться там навсегда, забросить ремесло петрушечника: осесть, начать зарабатывать на пропитание чем-нибудь иным, чем скабрезный балаган. Однако девушка не могла или не хотела перейти в его веру (был он онемеченный чех), а его с порога и притом категорически отверг ее отец, человек желчный и угрюмый. Чужих он не жаловал, да еще таких чужих, как этот — балаганщик, актеришка, трепач. Что прикажете делать молодым? Куда деваться? Она ведь была уже беременна. И они решили драпать как можно дальше — довольно банальный выход из сложившейся ситуации… И они бежали… Пейте, пейте! Что вы застыли? История длинная…

Он отошел от окна, взял рюмку и разом опрокинул в рот свою порцию виски; двумя пальцами вытянул из банки жирную черную маслину величиной чуть не со сливу и принялся обстоятельно ее обгрызать. — Вы знаете, что для хорошей работы почек полезно проглотить две-три маслинных косточки? Ладно, ладно, не взвивайтесь. Я не нарочно, просто на ум пришло. Рассказываю дальше… Стоит ли говорить, что беглых голубков схватили на первом же постоялом дворе в соседнем местечке: обнаружив наутро пропажу, корчмарь все понял и кинулся с жалобой к местному князьку, а тот послал за беглецами своих молодчиков с собаками… Так что девушку вернули в дом к разъяренному отцу, а вот кукольнику удалось чудом смыться (не исключено, что его отпустили сочувствующие преследователи, — наверняка они же накануне ржали на очередном его представлении: «А что там, жена, у тебя под юбкой? Ба, да это господин доктор! Что вы там лечите своей длинной и толстой трубкой — га-га-га-а-а! Трах его по башке! Убил! Давай, жена, помоги спрятать тело…»). Вацлав Ратт развернул стул и оседлал его, обняв высокую спинку.

— Теперь представим ситуацию. Корчмарь вне себя от горя и позора — особенно когда выяснилось, что дочь несет ему в подоле выблядка, мамзера …[14] Да и вокруг все уже знают об этой истории и с удовольствием перетирают корчмарево горе; где вы видали, чтобы население любило корчмарей, да еще таких угрюмых? И тогда… внимание, подбираемся к леденящему повороту истории… Тогда старик прилюдно проклял прохвоста каким-то страшным еврейским проклятием… Между прочим… — Он откачнулся на стуле и вытянул свои бесконечные ноги так, что те коснулись Петиных под столом. — Между прочим, знаете ли вы, что существует кабалистический обряд-проклятие, древнейший и убийственный: «Пýльса де нýра». Это как бы прямое обращение к Небесному Суду с конкретным обвинением в преступлении того или иного человека и с требованием для него самой суровой кары. Но, во-первых, для того чтобы проклятие сработало, нужны десять взрослых мужчин и знание самого ритуала; во-вторых, действует он только в среде еврейского народа, иначе бы Гитлер недолго гулял по земле… Наш корчмарь был, конечно, попроще, кабалы явно не учил, заклятий не знал, но понимаете… сила горя и ярости вкупе с невероятным отчаянием… возможно, и придает каким-то произнесенным словам мощь свершенья. Или скажем возвышенно: вопль его, его кровавая жалоба достигли ушей Всевышнего!

В кухне давно горела настольная лампа, освещая хозяина и гостя теплым неярким светом.

Замкнутый, утонувший в глубоких сумерках двор весь был усыпан веселыми электрическими заплатками, а за окном — кивая, размахивая руками, нацеливая на гостя палец, пожимая острыми плечами — рассказывал странную историю плывущий над верхушкой ели профессор Вацлав Ратт.

— Далее у нас — неизвестность, то есть антракт в спектакле. Хотите еще выпить? Нет? А я, пожалуй, продолжу… Да, у нас антракт лет эдак на пятнадцать. Ничего не знаем — кукольник продолжал бродяжить, расставлять свой балаган на любой площади, среди ярмарочных рядов, на постоялых дворах, в подворьях замков… старательно обходя в своих маршрутах тот самый городок, — тем более что слухи о проклятии и мести корчмаря до него окольными путями дошли. Да и к чему рисковать? О девушке он тосковал, это правда, но ведь, в конце концов, собственная задница куда более близкий родственник, чем самая распрекрасная женщина…