Избранник Ада - Николай Норд

– И что, чем все кончилось-то? – не утерпел я спросить.

– Да не поверишь. Тут калитка распахнулась и еще два лешака заходят – лешачиха, с какой-то корзиной в руке, и их сынок!

– Да ты что?

– Вот те истинный Боже! – Василий исступленно перекрестился. – Лешачиху я сразу признал, она помельче, хотя Валюхе нашей до ней далековато будет, и сиськи у нее, пожалуй, поболее – во! – Василий выразительно показал их размеры руками. – Что груши боксерские. А малец, он был с меня ростом, но коренаст и так, по-нашему, по-человечьи, я полагаю, ему лет восемь было. Так малец этот сразу к моему лисапеду подошел, что у стенки дома стоял, сел на него и ну кататься по двору. У меня глаза на лоб полезли: если бы так сделал ведмедь, как показывают в цирке, и то я б не так удивился. А лешак с лешачихой, глядя на забаву свово лешачка, что-то там порыкали любезно меж собой, и лешачиха ко мне направилась. Я думал – ну, вот и все, конец мне пришел, щас ухайдакает – чувствую, задница у меня помокрела, и вонь пошла.

Стал про себя молитвы творить, которым меня с детства матушка обучила, да которые я стал забывать, как только в пионеры вступил, где мне там объяснили, что религия – это опиум для народа. А лешачиха чо-то там вытащила из корзинки своей и на крыльцо поставила. Чо – я видеть не мог, по причине своего полного оцепенения – я ведь не мог даже голову повернуть. Потом лешак с лешачихой вышли со двора на улицу, а лешачок – за ними, так на моем лисапеде и укатил. И ведь, ни одна собака на улице не тявкнула!.. Жалко мне этот лисапед было, на нем рыбалить поутрянке, как хорошо было ездить – незаменимая вещь! Но больше я его никогда не видывал. Во, как дело было!

– Слушай, Василий, а ты в милицию не заявлял? – воспользовавшись паузой в рассказе морячка, спросил я.

– Ну, куда там – нашел дурака! Чтобы меня в психушку упрятали?

– Так ты об этом никому-ничего, вообще?

Василий засунул руку под тельняшку, почесал там свой шрам и ответил:

– Да пришлось Бормочихе сказать…

– А почему именно ей? И она поверила?

Василий опять примолк, невесело посмотрел на пустую бутылку – но допинга для бесперебойного дальнейшего повествования там уже не оставалось. Наступила тишина, нарушаемая лишь надрывным скрипучим криком вороны, шедшего с потолка, – будто где-то на крыше от нее гвоздодером отдирали доски.

– Это что там такое? – спросил я.

– Да это Карла каркает, подружки моей Клавки ворон ручной. Когда-то она его вороненком вырвал из зубов кошки, подлечила – крыло у него было перекусано – с тех пор прижился у ней, не улетает никуда. Вот следом за ней прилетел, на чердаке сидит теперь, ждет, когда проснется.

– А-а…

Я подвинул пачку «БТ» Васе, но тот отмахнулся и с какой-то ватной, похмельной усталостью, все же, продолжил говорить, но как-то тихо, так что мне пришлось напряженно прислушиваться и хотелось найти где-нибудь рупор и вставить ему в рот:

– Тут вот какое дело получилось, Колек. Когда лешаки убрались себе восвояси, я от паралича отходить стал и пошел за корытом в сарай – постирушки штанам сделать. Потом, разделся и сам помылся из бочки с водой. И уж потом пошел в избу. И тут только увидел – ЧТО мне лешачиха на крыльце оставила. Там была бутылка водки, пачка папирос и монетка блеснула – подобрал. Понял, что это они так со мной за лисапед рассчитались. Ну, я эти товары домой занес, свет включил – и у меня глаза на лоб полезли. Во-первых, монета была золотой – царский червонец с Николашкой. Во-вторых, папирос я таких сроду никогда не видел, назывались они, как щас помню: «Любовь цыганки» – такая пачка, с нарисованной на ней какой-то Кармен, и написано все дореволюционными буковками. Ну, а самое главное – это водка в граненой бутылке и тоже со старинными буковками: «Царская № 0». О как! Я ведь точно такую же бутылку в могиле отца Бормочихи видел, когда ее раскапывал.

– Ты? Могилы?! – тень подозрения на Васины нехорошие дела мелькнула в моем мозгу и тут же угасла – не мог этот рубаха-парень просто так по могилам мародерничать, видно от худой жизни до такого дела дошел.

– Да было дело, только ты не пдумай чего. Ну, там где наше кладбище, там с одного его края о прошлом годе начали фундамент под облбольницу рыть. А перед этим всем в деревни объявили, мол, кто желает кости своих померших родных от безобразий фундамента убрать, пусть выкапывает их и перезахоранивает. Ну, нашлось несколько таких человек и Бормочиха в ихнем числе.

А надо тебе сказать, Колек, что Бормочихой ее не всегда звали, только последние годы, а так она – Екатерина Иннокентьевна. И раньше, до пенсии, она библиотекарем в нашей школе работала. А школа та до революции была «Торговым Домом Шумилина и К°» и ее родным домом. Ее отец – Иннокентий Шумилин – знатным купцом был на всю Сибирь. Торговлю по всей Оби вел: с низовьев ему пушнину везли, с Алтая – зерно, муку. Помер как раз перед революцией, не успел принять на себя позора разграбления награбленного. Ну, советская власть, конечно, и дом, и богатства его прибрала себе, а Бормочиху – она единственная дочь была в семье, мать-то ее в Париж с каким-то генералом еще раньше сбежала – выселила. Дали ей домик рядом со школой, там раньше сторож ихний жил. Так она потом и прожила одинокой всю жизнь, потому как гордая была, и краснозадых полагала себе не ровней.

Василий взял бутылку, вытряхнул несколько оставшихся капель перцовки в рот, но это не вдохновило его. Он встал, юркнул во вторую комнатушку и принес оттуда флакончик «Тройного одеколона», заполненный на треть.

– Будешь-нет? – Спросил он меня и, не дожидаясь моего ответа, забулькал его в свой рот.

Потом шумно выдохнул в сторону, что не помешало распространиться по комнате удушающему цветочному запаху, и выпил сырое яичко, после чего, оживившись, продолжил:

– Фу, какая гадость, не могли его поприятней для пищеварения сделать, что мы – скоты какие, пить такую невообразимую заразу… Ну ладно, не в том дело. Так вот, Бормочиха решила выкопать кости отца свово и перезахоронить. Подрядились на это дело трое нас мужиков из деревни – за два литра ее убойного самогона. Могила отца ее богатая была и стояла рядом с поповской. Памятник мраморный с крылатым ангелом – крылья-то, правда, ему пионеры поотбивали – цветник, под цветником оказалось надгробие мраморное, тяжелое. Мы его ломами втроем кое-как сдвинули. Под плитой гроб был, видать с мореного дуба – нисколько не протрухлявил. Ну, открыли мы гроб, а там одни кости от покойника остались целыми, да еще борода его седая. Но что самое интересное – там, в гробу, лежала запечатанная бутылка точно такой же водки, что и лешаки мне потом оставили.

Тут Бормочихе что-то не понравилось, она кинулась к черепу – трясь его, а оттуда золотой червонец выпал, опять такой же, как и мне достался. Она снова за черепушку взялась и ну ее трясти и так, и этак, наверное, думала, что череп полный червонцев должен быть. Но ничего больше не вытрясла. Потом, как бы сама себе, пробормотала, как всегда делала: «Странно все это, я собственными руками папе на глаза две монетки положила и две бутылки водки, с каждого боку – по бутылочке, он эту водочку любил. И еще папирос пачку… И могила, вроде, целая, нетронутая, а вещи попрападали…».